Василий Гриневич - Зачет по выживаемости

— И что же дальше? — Алексей откинулся на спинку кресла.

— Помните историю, которую нам когда-то рассказывал Гриша?

— О чем?

— Что лет тридцать назад случилось некое событие, которое повернуло всю историю освоения космического пространства. Неизвестно, что это было, но после этого началась обвальная цепь катастроф во внеземелье. Часть сил Косморазведки до сих пор направлена на поиски следов этого гипотетического события. По косвенным признакам произошло оно, — я отхлебнул глоток тоника, — на расстоянии ста — ста пятидесяти световых лет от Земли. Мы находимся как раз в пределах этой зоны.

— Ну, ты даешь, — ухмыльнулся Валентин, — зачетный сектор…

Я вспомнил «Сент-Мартен», спеленатый сетью, и то, что команда спасателей, по всей видимости в спешке, не обратила ни малейшего внимания на необычные свойства сети. А вслух сказал:

— Зона эта, очевидно, плохо исследована. Решили, что раз частные владения, значит, все нормально. Зона стала зачетной, а следовательно, закрытой. Одиннадцать месяцев в году она пустует. Косморазведка обходила и обходит ее стороной…

— Ч-черт! — Алексей хлопнул кулаком по ладони. — Я тоже только об этом подумал.

— Я вот что хочу сказать…

За окнами с регулярностью праздничного салюта полыхали молнии, освещая силуэты дремлющих стервятников, и огнями святого Эльма светилась решетка ворот. Ливень не унимался.

— Я вот что хочу сказать, — повторил я. — Дом, где мы сейчас сидим, единственный на планете. Если и искать ответы на все вопросы «как» и «почему», то только здесь. До утра времени еще много. Я, например, абсолютно не представляю, зачем под домом целая анфилада подвалов.

— Интересно, что вы собираетесь там найти? — зевнул Валентин.

Вся подземная автоматика, питающаяся от реактора, спрятанного на двадцатиметровой глубине, была в прекрасном состоянии: свет зажигался автоматически, бесшумно работали лифты…

К полуночи мы обнаружили тело того, кто жил здесь. В камере гибернации. На пятом подземном уровне, этажом ниже, чем операционная. Сквозь покрытое легким узором изморози стекло можно было рассмотреть лицо крупного мужчины лет пятидесяти, погруженного в гибернационный сон. Европеец. Удлиненный, с горбинкой, нос, рыжеватая седеющая шевелюра. В камеру гибернации он лег в шестьдесят первом году. Через сорок лет должна была сработать автоматика, и в 2211 году он бы проснулся. Звали его Виктор Харниш. Никто из нас раньше не слышал этого имени. После него остались записи, файлы лабораторных дневников. Ни одна программа не была заблокирована для считывания. Судя по всему, он не надеялся, что кто-то посторонний может оказаться здесь. Почему, мы поняли немного позже.

Чем глубже мы опускались, тем холоднее становилось. Этажом ниже мы обнаружили еще одну гибернационную камеру. В ней покоились множество женских яйцеклеток за толстым стеклом, омываемых накатами сверххолодного тумана. Это был шестой подземный уровень. В самом конце его размещался коридор, занятый длиннейшим трехъярусным стеллажом, закрытым полупрозрачной ширмой. Алексей отдернул ее и невольно сделал шаг назад. Несколько секунд он рассматривал что-то, машинально раздвигая ширму все больше и больше, потом позвал:

— Эй, идите сюда!

Полки стеллажа были заставлены рядами герметически закупоренных стеклянных банок с человеческими зародышами. Все банки были пронумерованы. На некоторых банках кроме номера стояло, очевидно, обозначение серии и еще какие-то малоразборчивые приписки, вроде: мутаг. фак. «Alpha», или м. фактор «Ariadna-2», или просто: м. ф. «Z». Вряд ли этим зародышам было больше трех-четырех месяцев. Искажаясь в выпуклом стекле, они прижимались миниатюрными ладошками и сморщенными личиками к внутренней поверхности стекла, с закрытыми глазами, незрячие и недвижимые. Законсервированные. Все женского пола.

— Стеклальдегид, — сказал Валентин.

— Что?

Валентин кивнул на ряды банок. Все эти зародыши, которые покоились в бесконечном ряду на стеллажах, были залиты гелевым раствором стеклальдегида — идеальным биоконсервантом.

Больше всего это напоминало эмбриологический музей. Только это, пожалуй, был очень странный музей. Скорее, паноптикум уродцев. Крохотных странных девочек-уродцев.

— Зачем? — спросил Алексей.

Валентин пожал плечами:

— Отбракованный материал, скорее всего.

— Почему только девочки?

Мы разбрелись вдоль стеллажа. У каждой из них просматривалось какое-то отклонение в развитии. Медленно идя вдоль ряда банок, я вглядывался в крохотные тела. Подсвеченные люминесцентными лампами, зародыши можно было рассмотреть во всех миниатюрных деталях. У некоторых были странные остроконечные ушки, на ручках — по шесть пальцев; у других не только голова, но кожа груди и плеч была покрыта тонкими вьющимися волосками, спускающимися на спине вдоль позвоночника от лопаток до копчика. У некоторых под мышками оттопыривались пластинки жаберных щелей, а между пальцами розовели перепонки, грудь и спину покрывали мелкие, точно песок, чешуйки.

Дойдя почти до самого конца стеллажа, я невольно отпрянул, встретившись сквозь стекло с широко открытыми глазами. Нет, этот зародыш тоже был мертв, только в отличие от остальных, глаза у него были открыты. Мутно-зеленоватая радужка… Что-то в этих глазах было необычное. Я присмотрелся. Зрачки! Зрачки были щелевидные, как у кошки. Говорят, что кошки отлично видят в темноте, но мало кто знает, что это преимущество сводится на нет тем, что на близком расстоянии все кошачьи слабо различают детали. Так что, действительно, доктор Харниш спускал сюда отбракованные экземпляры? Тогда что он искал?

— Васич, — позвал Алексей.

Я подошел. Алексей стоял рядом с банкой, в которой плавал четырехрукий зародыш, крохотная четырехрукая девочка. Это была последняя капля. Я почувствовал, что сыт по горло — от всего этого паноптикума у меня уже голова шла кругом. Картина бесконечного ряда миниатюрных уродцев вводила мозг в какое-то гипнотическое оцепенение. Возможно, где-то, в одной из банок, например, тянется к своим волосикам девочка-зародыш, у которой на голове и не волосы вовсе, а крохотные змеи — уродец из некой серии, например, мут. фактор «Gorgona-З». Достаточно.

— У нас мало времени, Леша. Неизвестно еще, сколько этажей под нами.

Этажом ниже начинались складские помещения, заполненные разновеликими металлическими конструкциями, различными тренажерами, нераспечатанными контейнерами с подписями: «Fragile! Equipment» — «Осторожно! Приборы». На других: «Surgical tools» — «Хирургические инструменты». Некоторые контейнеры были помечены иероглифами или арабской вязью. На этот этаж, забитый самым невообразимым железом, попало почему-то и холодное оружие. Причем такого разнообразия я не видел ни в одном музее. Нам с Алексеем не без труда удалось оттащить Валентина от этих игрушек, и то только после того, как он захватил с собой девятидюймовый тесак с многоцелевым лезвием из какой-то особой элитной стали. Валик, не особо обращая внимания на понукания, закрепил ножны на поясе, и только после этого мы спустились ниже.