Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)

Девушка, чьего имени он не знал, подносила воду к его губам и холодную материю – ко лбу. Он помнил лихорадку, которой переболел больше сотни лет назад, больше тысячи лет назад, и руки другой девушки, холодные и нежные, успокаивающие и утешающие. Он слышал, как птицы голосят на лугу, рядом с большим усадебным домом в широкой речной излучине, в тихой заводи яркого ландшафта его воспоминаний.

Вызывающий оцепенение наркотик, растворенный в крови, тек по его жилам, действуя то сильнее, то слабее, – поток нес все в случайном порядке. (Он помнил каменистый берег реки, куда неутомимое течение приносило ил, песок, гравий, гальку, камушки и валуны в порядке возрастания, по размеру и тяжести; постоянный напор воды укладывал камни в форме кривой, напоминающей кривую графика.)

Девушка смотрела и ждала, сохраняя спокойствие, – ведь незнакомец принял наркотик, давно известный ее соплеменникам, и оставался спокоен под его действием. Она надеялась, что этот человек не только кажется необычным, что он таков на самом деле: тогда получалось, что их кочевое племя – не единственное сильное, как они считали.

Она боялась, что мужчина не вынесет действия сонного листа и разлетится на мелкие кусочки, как раскаленный горшок, упавший в воду. Говорили, что именно это случалось с другими чужаками, тщеславно полагавшими, что сонный лист – всего лишь очередное развлечение в их беспечной жизни. Но этот не боролся с действием листа. Для солдата, привычного к сражениям, он продемонстрировал редкостную проницательность, сдавшись без борьбы и согласившись со всем, что требовал наркотик. Она восхищалась этим качеством в чужаке, поскольку не думала, что завоеватели могут быть такими сильными в своей уступчивости. Даже юноши из ее собственного племени – в других отношениях порой весьма интересные – не могли совладать с сокрушающими дарами сонного листа: они орали и бредили во время короткого кошмара, хныкали, просили материнскую грудь, мочились и обделывались, плакали и кричали, повествуя ветрам пустыни о своих самых постыдных страхах. Наркотик редко приводил к смерти в дозированном количестве, которое стало ритуальным. Но все же без последствий часто не обходилось. Не один храбрый юноша предпочел удар клинка себе в живот позору: вдруг все узнают, что сонный лист сильнее его?

Жаль, думала она, что этот мужчина – не ее соплеменник. Из него вышел бы хороший муж, способный подарить много сильных сыновей и проницательных дочерей. Многие браки заключались в соннолистных палатках, и поначалу, когда ее попросили провести чужеземца через дни сонного листа, девушка сочла это оскорблением. Но вскоре она поняла, что это честь, что он оказал их народу великую услугу, и когда настанет время инициации юношей, ей позволят выбрать одного из них.

Чужеземец настоял, чтобы ему дали столько же листа, сколько давали закаленным солдатам и матриархам: детские дозы – не для него. Девушка смотрела, как извивается верхняя половина его тела, словно он хотел расшевелить что-то у себя в голове.

У дорог, у пересечения этих малозаметных троп, проторенных для обмена, торговли, передачи знаний. Тонкие следы в пыли, бледные метки на оберточной бумаге пустыни. Если палатка была вывернута белой стороной наружу, а черной – внутрь, значит стояло лето. Зимой было наоборот.

Кажется, он физически ощущал, как мозг крутится у него в черепе.

В белой палатке, она же черная, умудрявшаяся быть одновременно и такой, и такой, на перекрестке дорог пустыни; черно-белая однодневка, похожая на лист, что опал до начала сезона ветров и подрагивает от легкого дуновения под застывшей волной – каменной полусферой гор, со снежными и ледяными шапками: пена, замерзшая в разреженном высокогорном воздухе.

Он выскользнул из палатки, которая опала позади него, став точкой рядом с ниточками следов в пыли. Мимо пронеслись горы – белое на охряном, – а следы и палатка исчезли. Потом горы сжались, а ледники и истончившиеся летние снега превратились в белые когти на скалах. На него надвинулась изогнутая кромка, сужая обзор, и планета внизу превратилась в цветной валун, камень, камушек, зернышко, песчинку, пылинку, а потом исчезла в песчаном вихре, среди вращения громадной линзы, что была домом для всех них и одновременно – точкой на тонкой оболочке вокруг пустоты, связанной с себе подобными материалом, который представлял собой лишь разновидность полного ничто.

Еще и еще пылинки. Все исчезло. Воцарилась чернота.

Он оставался здесь.

Ему сказали, что подо всем этим было что-то еще. Нужно только, сказала Сма, думать в семи измерениях и представлять Вселенную линией на поверхности тора: сначала есть точка, которая при рождении становится кругом, потом расширяется, движется внутрь тора и через его верхнюю часть – наружу, а потом складывается, уменьшается, сжимается. До этой точки были и другие, и после нее будут тоже (сферы побольше/поменьше, вне/внутри их собственной вселенной, видимые в четырех измерениях). Вне тора и внутри его существовали разные временные шкалы. Одни вселенные вечно расширяются, другие существуют лишь мгновение.

Но это было слишком. Это значило слишком много, чтобы иметь значение. Он должен был сосредоточиться на том, что знает, на том, чту он есть, на том, чем он стал, – по крайней мере, вот сейчас.

Он нашел солнце и планету, выбрав их из всего множества, и направился к планете, зная, что она – источник всех его мечтаний и воспоминаний.

Он искал смысл, а нашел прах. Откуда шла боль? Ну да, вот отсюда. Разрушенный летний домик, разбитый, сожженный. И никаких следов стула.

Иногда, как теперь, от банальности всего этого прямо-таки перехватывало дыхание. Он все еще дышал. Возможно, его тело уже было запрограммировано на непрекращающееся дыхание, но Культура (да благословит ее Хаос) для надежности ввела в него дополнительную программу. Для людей племени это было обманом (он видел девушку перед собой, следил за ней сквозь полуприкрытые веки, потом снова закрывал их совсем), но пускай; он кое-что сделал для них, хоть они не осознавали всей важности этого, – а теперь они могли сделать кое-что для него.

Но трон, как заметила однажды Сма, есть главный символ во многих культурах. Сидеть в блеске величия – вот наивысшее воплощение власти. Остальные приходят к тебе, опускают голову, часто кланяются, нередко отступают задом, иногда простираются ниц (хотя благословенная статистика Культуры говорила о том, что это всегда плохой знак). Тот, кто сидит, – поза, не вызванная необходимостью, последствие эволюции, удаляющей человека от животного, – способен манипулировать другими.

Были малые цивилизации – в сущности, большие племена, говорила Сма, – представители которых спали сидя, на специальных стульях, потому что верили: лечь – значит умереть (вот, например, мертвецы всегда лежат).