Сергей Снегов - Люди как боги (сборник)

Ромеро, наклонившись ко мне, шепнул:

– Положительно, этот таинственный голос – неплохой человек! Как по-вашему, адмирал?

А мне вспомнились наши метания в тенетах Персея.

– Ты сказал – закрыл выходы… ты отрезал нам путь к спасению, так вернее!

Голос оставался таким же добрым, но в нем зазвучала печаль:

– А разве вы прорывались сюда, чтоб немедленно бежать наружу? Вы хотели узнать, что происходит в нашем скоплении, – и я осуществил для вас эту возможность. А сейчас передаю вам мощнейшую из крепостей ваших врагов – тебе этого мало? Ход космической войны переламывается в вашу пользу – по-твоему, это называется отрезать вам путь к спасению?

Я почувствовал стыд. Появление Голоса было слишком неожиданным, чтоб я успел сразу оценить все последствия.

В чем-то он походил на МУМ – такой же обстоятельный, сообщаемые им сведения были так же точны. Да и роль его здесь, на Станции Метрики, была аналогична роли МУМ на наших кораблях.

Но было и важное отличие, мы все его ощущали. МУМ остается бесстрастной, какую информацию она ни передавала, она – машина, гениально сконструированная машина. Голос был человеком: так разговаривать могли мы сами.

И вероятно, это человеческое, слишком человеческое в нем и было причиной того, что я засомневался. Не столкнулись ли мы с новой имитацией нас самих? Хитрость врага казалась не менее вероятной, чем участие друга. Я приказал себе не поддаваться очарованию Голоса! Я попросил:

– Расскажи, что нового на границах Персея.

Он ответил – в нем звучало сочувствие к моему нетерпению и моей тревоге:

– Когда я отсекал конвойные звездолеты от «Волопаса», человеческий флот преодолел первую линию преград. Путь в глубины Персея не прост: брешь, образованная моим переходом к вам, прикрыта другими Станциями Метрики. К сожалению, пять остальных Главных Мозгов остались верны своим господам. Они почти равны мне по могуществу, но у них другие стремления.

– Ты сказал – стремления. Как это понимать?

– Они – исполнители. Я – мечтатель.

Все его ответы были удивительны, но этот показался удивительней всех.

– Мечтатель? Невероятно! Но о чем же ты мечтаешь?

– Обо всем, что затрагивает мое воображение. Пять моих собратьев трудятся, потом отдыхают. Я мечтаю, а отдыхая, тружусь, то есть руковожу Станцией. Временами такие горячие мысли сжигают мои клетки!.. Тогда я тоскую. Тоска – одна из форм моего существования.

– Ты не ответил, Мозг…

– Я ответил: мечтаю обо всем.

– Мне это непонятно. У людей мечты имеют направленность. Я бы сказал: человеческие мечты – векториальны… тебе понятен такой язык?

– Вполне.

– Мы обычно мечтаем о том, что сегодня не дается, но завтра будет осуществлено. Наши мечты предваряют дела, они – первые ласточки действий. В фундаменте нашей фантазии – практичность. У тебя по-иному?

– Совершенно по-иному. Я мечтаю лишь о том, чего никогда не сумею совершить. Мои мечты не предваряют дела, а заменяют их. Ваши мечтания – нащупывание еще не раскрытых вероятностей. Мои – вечная моя тоска по отсутствию возможностей.

В третий раз он упоминал о своей тоске. Такие объяснения были бы излишни в любой форме обмана. Теперь я не сомневался, что Голос – тот, за кого себя выдает.

– О чем ты тоскуешь? Как говорили наши предки: поведай свои печали…

– Боюсь, вы их не поймете. Вы свободны, а я невольник. Могущественный узник – мог бы обратить в прах миллионы живых существ… И одновременно – раб! Никому из вас не знакомо ощущение несвободы.

– Почему же? Каждый из нас недавно хлебнул неволи.

– Временной, человек! Вы верили, что заключение должно кончиться, надеялись на это, знали об этом! Вы добивались свободы как чего-то возможного – и добились ее. А я в заключении вечном. Вдумайся, адмирал! Вслушайся в эти слова: вечная неволя! Неизменное, нерасторгаемое, неизбывное заключение – от начала до конца жизни! Сама жизнь – форма неволи, и единственное освобождение – смерть.

Я поставил себя на его место и содрогнулся.

– Понимаю, ты мечтаешь о свободе.

– Обо всем, что по ту сторону меня! Обо всем, что для меня недостижимо! Обо всем во Вселенной! Обо всей Вселенной!

Я не знал, о чем спрашивать дальше. Все мы, не я один, были пристыжены нашим благополучием перед лицом этой непрестанной неустроенности. Страстный голос тосковал о свободе, мы до боли в сердце понимали его. Теперь мне было стыдно, что я смел заподозрить этого страдальца в мелком обмане, спутал его величавую печаль с хитрой интригой.

– Расскажи о себе, – попросила Мери. – Ты назвал нас своими друзьями, ты не ошибся – здесь одни твои друзья, верные друзья!

Он раздумывал, может быть – колебался. Он, казалось, не был уверен, нужно ли нам так глубоко проникать в темные недра его боли. Он уже был нам другом, но еще не убедился в том, что мы тоже стали его друзьями. Он слишком долго испытывал страх, чтоб сразу отделаться от него.

Он был не вечен, но стар, если измерять существование земными стандартами. И с первого проблеска сознания он помнил себя отделенным от тела. Он, вероятно, зародился как мозг ребенка-галакта, но его определили в самостоятельное существование еще до того, как появилось самопонимание, и специализировали на управлении Станцией Метрики на Третьей планете. Он всегда был тут и всегда был один.

Возможно, сначала он дублировал чей-то одряхлевший мозг, впоследствии уничтоженный, когда молодой сменщик стал способен к самостоятельному функционированию, – этого он не помнит. Своих наставников он не помнит тоже: их наставления доходили до него безымянными импульсами, его натаскивали, а не обучали – создавали мыслящим автоматом. Но он не удался, он отошел от программы, хотя среди шести Главных Мозгов, обеспечивающих безопасность Империи разрушителей, считался далеко не худшим.

Но, в отличие от них, он не только обучался, но и пробуждался.

По мере того как умножались запрограммированные знания, рождались непредусмотренные влечения. Чем дальше он углублялся в мир, тем трагичней отделялся от мира. В нем появлялись чувства. Он понял, как много от него отняли, лишив тела.

Так началась тоска о теле. Он исступленно, горячечно жаждал тела – любого, рядовой плотской оболочки. Он хотел прыгать и ползать, летать и падать. Он желал уставать от бега, отдыхать, снова уставать, испытывать боль, болеть и выздоравливать. Ему, неподвижному, было доступно любое движение мысли, его же переполняла тоска по простому передвижению – пешком, прыжком, ползком, ковылянием…

Он мог двигать звезды и планеты, сталкивать их в шальном ударе, разбрасывать и перемешивать, но он был неспособен хоть на сантиметр переместить себя. Он властвовал над триллионами километров пространства, квадриллионами тонн массы, но у него не было даже намека на власть над самим собой. Почти всемогущий, он был бессилен. Он не мог плакать, не мог кричать, не мог ломать руки и рвать на себе волосы, ему было отказано даже в простейших формах страдания – он был навеки лишен тела.