Сергей Снегов - Люди как боги (сборник)

Я пошел в парк. В парке лил дождь. Время здесь повернуло на позднюю осень. Во всех остальных помещениях нет сезонных изменений, нет колебания температур, давления воздуха, влажности – беспогодная обстановка, всего больше стимулирующая жизнедеятельность. Но мне нужно порой попадать под дождь и снег, сгибаться под жестоким ветром и наслаждаться влажными запахами весны. В парке для таких, как я, устроена земная смена погод и сезонов. Не помню, чтобы здесь когда-нибудь прогуливались демиурги и галакты. Я как-то затащил сюда Орлана. Бесилась пурга, Орлан ежился-ежился и спросил с удивлением: «И людям нравится это безобразие?» О Грации говорить не приходится. Он отказывается от выходов в парк с такой поспешностью, что на миг теряет свою богоподобность. Я иногда думаю, что в природе галактов, ненавидящих всякую искусственность, совмещено противоречие. Они старательно оберегают свое бессмертие и, чтобы оно не нарушилось, создают для себя тепличные условия. И в самом их бессмертии разве нет искусственности – высокой, великолепной, но все же искусственности? Среди всех живых существ они одни внедрили у себя вечную жизнь. Им удалось…

Одна из аллей парка вела в консерватор. Я подошел к саркофагу Лусина, с нежностью посмотрел на мертвого друга. Лусин, сказал я ему мысленно, ты не простил бы нам, если бы мы просто бежали отсюда, ты сказал бы, если бы мог заговорить: «Мы ведь отправлялись в дальний поход не для того, чтоб бежать, мы должны помочь несчастным, молящим о помощи. Иначе какие мы люди, иначе зачем было мне погибать?» Правильно, Лусин, правильно! Заметь, я не спорю и уже не говорю о мести, хотя не из тех, кто улыбается, когда ему наступают на ногу. Ах, Лусин, почему ты не можешь встать! Тебя порадовала бы новая картина: огромная планета тает, а вокруг расширяется чистый простор, не клочок, нет, Лусин, – купол сияюще ясного неба!

А затем я сел в кресло напротив Оана и заговорил с ним, но по-иному, чем с Лусином. Убийца и шпион, говорил я Оану, понимаю: у тебя было задание, ты его выполнил, твои хозяева могут поблагодарить тебя! Но ведь ты свободно передавал свои мысли в наш мозг, ты ведь мог хотя бы намекнуть, что взрывная аннигиляция планеты не годится, а вот тлеющая подойдет. Почему ты молчал? Кто ты – фантом, копирующий реальное существо? Призрак с внушительной степенью вещественности, свидетельствующей о высоком техническом уровне цивилизации? Ты слишком скоро ушел, Оан, ты не дал поговорить с тобой! А жаль, ты мог бы передать пославшим тебя, что люди и звездные их друзья уходят из проклятых Гибнущих миров, мы не лезем больше на рожон, никаких взрывов не будет. Но мы не можем не помочь страдающим, не можем – и все тут, такова наша природа. Ах, ты рано, рано погиб, неуважаемый, сколько я высказал бы тебе, если бы ты мог меня услышать! Я часто возмущался, негодовал, приходил в ярость, но ненависть испытываю впервые – к тебе! Ненавижу, ненавижу!

Так я говорил, волнуясь, не помню уже – мысленно или вслух, а Оан висел, раскинув двенадцать ног, выпятив брюхо, задрав трехглазое лицо… Два нижних глаза были закрыты, верхнее, еще недавно недобро-пронзительное око было тускло, как затянутое бельмом, а на голове топорщились волосы, странные волосы, толщиной в палец – не то змеи, не то руки… И в их толще запуталась маленькая, багрово-красная, не проискрившая до конца искорка…

Мери в этот вечер сказала:

– Где ты был, Эли?

– Гулял в парке.

– И конечно, сидел в консерваторе?

– Почему – конечно?

– Я временами побаиваюсь тебя, Эли. В тебе есть что-то дикарское. У тебя культ мертвецов.

– Культ мертвецов? Вот уж чего за собой не знал.

– Разве ты забыл, что на Земле часами просиживал в Пантеоне? И меня тянул за собой. А в зале великих предков забывал обо мне и так смотрел на статуи, словно молился на них.

Я от души рассмеялся:

– Не подозревал, что это выглядит как молитва! Ты права, почтение к предкам во мне развито. Иван, не помнящий родства, – это не по мне. Я всегда увлекался историей.

– Увлекался историей! Ромеро считает тебя невеждой в истории, и я с ним согласна. Даже я знаю о предках больше. Нет, ты весь обращен в будущее. Телесно ты рядом, а мыслью где-то в предстоящих походах, боях, переговорах, в еще не открытых местах, на еще не построенных кораблях. Временами так тебя не хватает, Эли! Я ведь всегда здесь и сейчас, а ты – там и потом. А затем, спохватившись, что так нельзя, – бежишь в захоронение, словно на покаяние или на исповедь.

– Чего ты, собственно, хочешь от меня, Мери?

Она ответила очень коротко:

– Хочу знать, почему тебя так тянет к мертвецам?

Я постарался, чтобы ответ прозвучал весело:

– Ты сама все объяснила: иду из-за раскаяния и на исповедь. Только исповедники мои всегда молчат. Вероятно, не принимают раскаяния.

Эскадра покинула звездное скопление Гибнущих миров. Некоторое время мы еще любовались тем, как красочно планета вытлевает пространством. Я намеренно говорю «красочно», а не «эффектно». Эффектов не было – ни ослепительного пламени, ни разлетающихся протуберанцев, ни вихря газа. Планета тускло засветилась – и только. Но когда мы удалялись, мы видели окружающий ее ореол. Это было облачко новосотворенного пространства – медленно расширяющийся клочок чистого неба. Что могли – сделали.

И опять повторились знакомые пейзажи. Мы вырвались из пыльного скопления, кругом простиралось чистое пространство, в которое были густо и беспорядочно напиханы звезды. А впереди, впервые не экранированный туманностями, раскидывался гигантский звездный пожар – грозное ядро Галактики…

Раньше свободное время я проводил перед звездными экранами. Сейчас было что наблюдать, но я обращался к экрану урывками: меня все больше захватывала лаборатория Эллона, где конструировался конденсатор времени.

Внешне это было нечто вроде автоклава средних размеров. Но нацепленные на него электрические разрядники с питанием от аннигиляторов, вихревые трубы от гравитационных механизмов сразу давали понять, что сооружение не автоклав. Если, конечно, не проводить той аналогии, что в автоклавах проваривается и прессуется что-то вещественное, а здесь проваривалось и прессовалось само время.

– Работа закончена, адмирал! – воскликнул однажды Эллон. – В центре вот этого шарика клочок материи объемом не больше водородного атома. Но вес этого крохотного куска больше тысячи тонн!

Я возразил, что теория отрицает возможность такого сгущения, если масса не превосходит довольно большой величины (что-то около трех или четырех солнечных). Он сверкнул неистовыми глазами.

– Что мне человеческие теории, адмирал! Пусть их изучают рамиры – они не продвинулись дальше вас в понимании коллапса. Поэтому и стараются овладеть энергией коллапсаров для трансформации своего времени. А мы трансформируем время в этом коллапсане. – Он подчеркнул новый термин голосом. – И когда я включу его, частицы, которые мы туда впрыснем, будут вышвырнуты в далекое прошлое или еще более далекое будущее.