Аластер Рейнольдс - Дом Солнц

— Не знаю я ничего про Дом Солнц, — гнул свое Вилохвост, однако в его голосе появились иные нотки — испуга, который заставлял трескаться и облетать напускную браваду.

Волчник потянулась к рычагу:

— Сейчас кратность сжатия времени — сто. Уменьшаю ее до десяти.

Она сдвинула рычаг влево до предпоследней отметки. Стазокамера загудела так, словно огромный двигатель, работавший на полную мощность, резко сбавил обороты, чуть не подскочила на постаменте, а стрелки на шкалах возле главного рычага мелко задрожали — недемпфированное временн о е колебание получилось чудовищным.

Волчник отрегулировала хронометр, чтобы синхронизироваться с Вилохвостом. Все присутствующие в зале последовали ее примеру.

— Сейчас я выведу тебя из стазиса. Даю последний шанс ответить на мои вопросы. Зачем вы атаковали нас? Что представляет собой Дом Солнц?

— Ты не посмеешь меня разбудить, — сопротивлялся Вилохвост. — Я нужен тебе живым. В стазисе я могу рассказать то, что никакой рассеченкой не выбьешь.

— Зачем вы атаковали нас?

— Вы сами напросились.

— Что представляет собой Дом Солнц?

— Вы передохнете, но не узнаете.

Волчник повернула головку хронометра и замелькала у меня перед глазами — синхросок возвращал ее к реальному времени. Я потянулась к своему хронометру, но, прежде чем коснулась головки, рука Волчник дернула рычаг влево. Стазокамера вспыхнула, послышался звук, очень похожий на кашель.

Я сразу поняла, что Вилохвост погиб, — нормальное пробуждение куда менее драматично.

Принципы работы стазокамеры никогда меня не интересовали, понятна была лишь сама суть. Обитатель камеры находится в пузыре пространства-времени, отделенного от внешней среды микроскопически тонкой мембраной, как яичный желток в белке. Когда пузырь приближается к нормальному времени, прослойка между ним и внешним пространством-временем должна сжаться. Почти всегда именно так и происходит. Но изредка, особенно в старых и некачественных стазокамерах, «белок» ведет себя совершенно иначе — клеем пристает к содержимому пузыря. Тут же случается авария: пузырь рвется и выталкивает содержимое наружу, прижимая его к плотной мембране. Мы называем это лущением.

Так вышло и с Вилохвостом. На постамент посыпались части его тела вперемешку с обломками кресла. Волчник нагнулась и выудила из жуткой массы кусок лица. Больше всего он напоминал глиняный оттиск театральной маски, воплощающей страх, оттиск, который держали в печи, пока он не стал глянцевым.

— Ты поспешила, — посетовал Горчица, поднявшись со своего места. — Вилохвост мог рассказать нам больше.

Волчник ничуть не смутилась:

— Вилохвост рассказал все, что собирался. Вывод из стазиса он считал пустой угрозой. Единственным вариантом было рискнуть, что я и сделала.

— Мы потеряли пленного.

— У нас еще трое. Теперь можно показывать им пустую стазокамеру. Пусть видят, я не шутки шучу. — Она подняла кусок лица, словно победительница приз. — И на это пусть смотрят — наверняка узнают приятеля.

Волчник распинала останки Вилохвоста, чтобы не мешались под ногами, и шагнула ко второй камере. Вот ее рука легла на рычаг, чтобы снизить кратность сжатия времени до диапазона, в котором действует синхросок.

В один прекрасный день роботы-няньки посадили мальчишку на корабль, и больше в человеческой ипостаси я его не видела. Тогда я об этом не подозревала — я думала лишь о Палатиале и об очередном раунде длинной игры. То была моя последняя встреча с графом Мордексом.

Мне исполнилось тридцать пять, но это по обычному исчислению. По всем объективным параметрам я оставалась девчонкой лет одиннадцати-двенадцати. Развитой не по годам, со взрослым багажом воспоминаний (пусть даже однообразных), но все равно девчонкой. Через три с половиной десятилетия после моего рождения опекуны и наставники решили, что я могу развиваться естественным образом. Меня вызвали в кабинет мадам Кляйнфельтер и попросили закатать рукав. Чуть ниже локтевого сгиба прощупывалась маленькая припухлость. Мадам Кляйнфельтер приложила к ней тупой стилус, мне стало щекотно — и все. Припухлость исчезла — биоаппарат, который удерживал меня в заданном возрасте, извлекли из моего организма.

Никаких перемен я, разумеется, не почувствовала, но часы, стоявшие годами, снова пошли.

— Почему сейчас? — спросила я.

— Когда ты родилась, мы не планировали долго держать тебя в таком состоянии, — начала мадам Кляйнфельтер. — Мы думали о небольшой приостановке — сейчас на Золотом Часе это обычная практика. Почему бы не продлить детство, если впереди целых двести лет? Но растягивать препубертатный период на тридцать пять лет неслыханно даже по нынешним меркам. — Мадам Кляйнфельтер отложила стилус и переплела толстые сморщенные пальцы, как нередко делала во время занятий. — Абигейл, так просила твоя мать в пору просветлений. Доктора убедили ее, что она поправится, хотя, может, и не скоро, через несколько десятилетий. Вот она и решила замедлить твое развитие, чтобы, выздоровев, насладиться твоим детством. Разумеется, тебя могли заморозить, только она не пожелала. Во время просветлений ей хотелось наблюдать за живым ребенком, который учится и играет, а не за куклой в холодильной камере. — Сморщенные пальцы переплелись еще туже. — Но твоей матери, увы, не стало легче. Извини, если порой я говорила о ее состоянии чересчур оптимистично. Дело не в легкомысленности. В первую очередь я всегда думала о тебе, Абигейл.

— Значит, маму не вылечат.

— Доктора не оставляют надежды, но психоз у нее стал всепоглощающим. Как только ее не лечили — а мы приглашаем лучших специалистов Золотого Часа, — однако пока любая методика приводит к поступательному ухудшению. Просветления наступают все реже и реже. Возможно, завтра доктора найдут новый чудо-способ, но особо полагаться на это нельзя. Таким образом, я возвращаюсь к сложным семейным делам. Раз шансы на выздоровление у твоей мамы столь малы, мы скрепя сердце должны подумать о будущем.

— Обо мне, — проговорила я.

Закружилась голова, словно я слишком резко встала.

— Путь, на который ты вступаешь, нелегок и тернист. Теперь ты вырастешь. Ты станешь женщиной. Пробьет час, и ты займешь место, которое прежде занимала твоя мать. Ты возглавишь семью, как прежде возглавляла она. Все, что она сделала, все, что создала, весь ее опыт и знания перейдут в твои руки. Ее наследие как прекрасное украшение из цветного стекла и редких драгоценных камней. Тебе его доверить можно. Береги его, береги как зеницу ока.

Из кабинета мадам Кляйнфельтер я отправилась в игровую, точнее, в комнату-в-комнате, еще точнее — в зеленый куб Палатиала. Ингибитор развития извлекли, но о серьезных изменениях во мне пока речи не шло. Только зеленый куб с его волшебным миром вдруг показался детским. Нет, игра по-прежнему влекла и манила меня. Но заходить в портал я теперь считала непотребным, неприличным, даже позорным.