Олаф Стэплдон - Создатель звезд [сборник litres]

Несколько дней после этого он отчаянно пытался разделать тушу с помощью совершенно не подходивших для этой цели орудий. Задача оказалась почти такой же трудной, как убийство, но в итоге Джон получил большое количество мяса, бесценную шкуру и рога, которые он с большим трудом разбил большим камнем на куски, и изготовил разнообразные инструменты.

В конце он от усталости едва мог поднять покрытые кровавыми мозолями руки. Но подвиг свершился. Охотники всех веков приветствовали его, ибо он сумел совершить то, что никому из них не удавалось. Он, ребенок, голым ушел в дикие горы и завоевал их. Ангелы в небесах улыбались ему и звали к высшей цели.

Жизнь Джона с этого момента совершенно изменилась. Ему стало достаточно просто обеспечивать себя пропитанием и всем необходимым для комфортной жизни. Он устанавливал ловушки и охотился с луком, собирал травы и ягоды. Но все это стало обычными занятиями, которыми он был способен заниматься, уделяя бо́льшую часть своего внимания тем странным и беспокоившим его изменениям, что происходили внутри его сознания.

Мне, конечно же, не удастся предоставить полноценный отчет о духовной стороне жизни Джона в дикой природе. И все же совсем оставлять ее в стороне – то же самое, что пытаться игнорировать те черты в его характере, что являлись определяющими. Я должен по крайней мере попытаться записать столько, сколько сам способен был понять, ибо мне кажется, что этот рассказ может быть интересен и представителям моего вида. И если на самом деле я неверно понял все, что мне рассказывал Джон, даже заблуждение принесло мне настоящее просветление.

В какой-то момент Джон почувствовал особый вкус к искусству. Он «пел с водопадом». Он изготовил для себя пан-флейту и играл на ней, используя какой-то свой загадочный музыкальный строй. Он наигрывал странные мотивы, гуляя по берегам озер, по лесам, по вершинам гор и сидя у себя в пещере. Он украшал свои инструменты резьбой, углы и завитки которой соответствовали их форме и предназначению. На кусках кости и камня он символически изображал историю своих похождений, сцены ловли птиц и рыб, охоту на оленя. Он изобрел странные формы, которые кратко излагали ему трагедию Homo Sapiens и предсказывали появление его собственного рода. Одновременно он позволял очертаниям окружавших его форм проникать глубоко в его разум и как бы впитывал облик пустошей и скал. От всего сердца он благодарил все эти едва заметные связи с материальным миром, в которых находил то же духовное обновление, что порой находим и мы, но лишь неясно и с неохотой. В животных и птицах, на которых он охотился, Джон беспрестанно и всегда с неизменным изумлением отыскивал красоту, проявлявшую себя в их способностях и слабостях, жизненной силе и бездумии. Как мне кажется, воспринятые таким образом природные формы трогали его гораздо глубже, чем я способен передать. Так, убитый и разделанный им олень, части тела которого он теперь ежедневно использовал, стал для него неким символом со сложным и глубоким смыслом, который я могу лишь смутно угадывать, и даже не стану пытаться описывать. Я помню, что Джон воскликнул: «Как я понимал его и восхищался им! Его смерть стала венцом его жизни!»

В этом замечании, как мне кажется, воплотилось и новое просветление, которое Джон получал, все лучше понимая связь между Homo Sapiens , им самим и всеми живыми существами. Истинная природа этого просветления остается недоступной для моего восприятия, я изредка могу приметить лишь некоторые ее смутные отражения, о которых, как мне кажется, обязан написать.

Не стоит забывать, что даже в раннем детстве Джон достаточно бесстрастно относился к собственным страданиям и даже умел находить в них некое странное удовлетворение. Теперь, вспоминая об этом, он сказал: «Я всегда ясно мог почувствовать реальность и уместность моей боли или печали, даже если сами по себе они были мне неприятны. Но теперь я оказался лицом к лицу с чем-то куда более ужасным, не вписывающимся в прежний мой опыт. Прошлые мои неприятности были отдельными потрясениями и временными неудачами, но теперь я видел свое будущее чем-то куда более ярким, чем все, что мог вообразить себе прежде, и одновременно мучительно разочаровывающим. Видишь ли, к тому времени я отлично понимал, что являюсь уникальным созданием, куда более разумным, чем остальные люди. Я все лучше учился понимать себя, обнаруживал в себе новые невероятные способности. И в то же время начинал осознавать, что противостою расе варваров, которые никогда не смирятся с существованием мне подобных и рано или поздно уничтожат меня своей огромной массой. Я постарался уверить себя, что все это на самом деле не имеет значения, а я сам – всего лишь самовлюбленный микроб и устраиваю шум из ничего. Но что-то во мне взбунтовалось, утверждая, что даже если я сам ничего не стою, то, что я могу сделать: красота , которую я могу принести в мир, преклонение , которое я лишь начинал понимать, – все это, несомненно, стоило многого, и я обязан был довести свою работу до конца. И я понял, что конца не будет, что тому великолепию, что я должен был нести в мир, никогда не суждено явиться. И это было самой ужасной мукой, неизвестной прежде моему незрелому разуму».

Пока Джон боролся со снизошедшим на него ужасом, и прежде, чем он смог его преодолеть, ему стало очевидно, что для представителей человеческого мира каждое горе, каждая боль, физическая или душевная, была столь же непреодолимой и ужасающей, как то состояние, с которым боролся теперь он сам. Для него стала откровением неспособность людей отстраниться и беспристрастно воспринимать даже страдания личного плана. Он впервые осознал, какие муки поджидают на каждом шагу тех, кто стал чувствительнее и разумнее животных, но еще не достиг достаточной осознанности. Мысль о боли мира, населенного охваченными вечным кошмаром полулюдьми, совершенно лишила его сил.

Его отношение к людям претерпело серьезное изменение. Когда он бежал от нас прочь, им владело только отвращение. Несколько индивидов отчего-то были дороги ему, но наш вид в целом он ненавидел. Он слишком часто видел, на что мы способны, стоял слишком близко – и отравился. Изучение человеческого вида разрушительно подействовало на его разум, хотя и сверхразвитый, но все еще незрелый и хрупкий. Дикая природа очистила и излечила Джона, вернула ему ясность суждений. Теперь он мог взглянуть на Homo Sapiens беспристрастно и наконец его понять. И он увидел, что, хотя в этом животном не было ни капли божественного, оно все-таки было благородным и в чем-то привлекательным; самым благородным из всех, что жили на земле. А прежнее его отвращение было вызвано тем, что несчастное создание перестало быть простым зверем, но не ушло в своем развитии достаточно далеко. Обычное человеческое существо, как Джон теперь признал, действительно обладало духом более высокого порядка, чем любое животное, но оставалось тупым, бессердечным и глухим ко всему лучшему, что в нем было.