Андрей Деткин - Обреченные на вымирание

Деревянная лестница поскрипывала под ногами. Мы поднялись на второй этаж и остановились у железной двери. Незнакомец согнул палец и тихо постучал по полотну, выбивая какой-то код. Металлический звук коротким эхом разошелся по подъезду и стих в сумраке лестничных площадок и маршей. В тишине за дверью послышался осторожный скрип половицы, а затем шепот.

– Кто?

– Джагбуб.

Щелкнул замок, с тихим блеющим скрежетом приоткрылась дверь. В тусклом дневном свете, льющемся справа из коридора, я увидел силуэт худощавой мужской фигуры. Он отступил, пропуская нас в квартиру.

– Кого привел, Анжей? – послышался немного гнусавый голос с мягким акцентом.

– Сейчас узнаем. Заходи, – Андрей, как я догадался из диалога, прошел по коридору и свернул направо. Я двинулся следом и скоро очутился на кухне. Стол, тумбы, подоконник загромождали стеклянные банки с маринадами и консервами. Пластиковые десятилитровые канистры с водой занимали пространство под окном.

– Да кто это, Анжей? – отодвинув меня, в кухню протиснулся мужчина лет сорока с намечающейся плешью надо лбом, с настороженными въедливыми глазами и волосатыми до противности ногами. Не стесняясь, он скоблил меня подозрительным взглядом.

– Расслабься, Гжегош, он свой, – Андрей открыл верхний шкаф, достал две банки пива. Одну бросил мне, другую распечатал и жадно припал к ней губами. Кадык задвигался вверх-вниз. Глядя на него, я ощутил приступ жажды и с шипением раскупорил свою банку. Все время, пока я пил, Гжегош пристально меня рассматривал, словно козу на рынке.

– На, вытрись, – Андрей бросил в меня полотенцем. – Зеркало сзади.

Я развернулся, смочил слюной край махровой ткани и принялся оттирать засохшую под носом и губой кровь.

– Рассказывай, кто таков? Как звать? Те парни называли тебя вроде самолетчиком.

– Какие, Анжей, парни? – встрепенулся Гжегош. Андрей тяжело вздохнул, помолчал, затем в упор посмотрел на своего товарища и со сдержанным раздражением сказал: – Сейчас все узнаешь, не спеши. Ну так как тебя звать?

– Сергей Михайлович Бородулин, – проговорил я, положил на мойку полотенце с розовыми разводами, повернулся к спасителю.

– Почему они называли тебя самолетчиком? Вообще, расскажи, как здесь оказался, чем на хлеб зарабатывал, на кого учился, где семья? Да ты присаживайся. – Андрей указал на стул у плиты.

Я рассказал все, что их интересовало. А больше всего их интересовали мое образование и стаж работы на авиастроительном предприятии. Андрей долго и подробно расспрашивал, какие самолеты мы собирали и чем именно занимался я. За первой банкой пива последовала вторая. Хмель ударил в голову, и я с удовольствием делился тем, что имел, – сведениями. И чем больше удовлетворял его любопытство, тем довольнее становилось его лицо. Гжегош ко мне оттаял и несколько раз переспросил, правда ли я авиационный техник по летательным аппаратам и двигателям. Без тени сомнения я подтвердил ранее сказанное и продолжал разглагольствовать. Нетрудно было заметить, что Андрей и Гжегош не очень-то контачат. Оно и понятно, Гжегош оказался нудным и, как представлялось на первый взгляд, глуповатым товарищем. Некоторые вещи переспрашивал по нескольку раз. Порой Андрей перебивал его и направлял разговор в нужное ему русло. Не получив разъяснений, Гжегош обижался, как мальчишка, поджимал губы, дулся и на некоторое время выпадал из разговора.

Кое-что удалось узнать и мне. Гжегош с Андреем летчики. Гжегош – албанский поляк. На летчика выучился в Жешуве. Затем вернулся в Албанию и устроился в «Албанские авиалинии». Там познакомился с Андреем. О себе Андрей рассказывал неохотно и скупо. В частности, я узнал, что его жена и сын улетели на Новую Землю. По стечению роковых обстоятельств, вместе с Гжегошем он застрял в Ливии. Пароль «Джагбуб» – город, в котором они проторчали долгое время, прежде чем смогли выбраться из охваченной паникой и хаосом страны.

Сидели долго, пили много. К тому времени, как стемнело, я уже был на бровях. Язык цеплялся за зубы, и я нес чушь. Был рад наконец-то, за долгие месяцы пообщаться с хорошими людьми, с почти коллегами, и не сдерживался. Вечер закончился, я, веселый, с опухшей губой и подбитым глазом, не возражал против провожатого. Тем более что у меня появились враги.

Долго шли по темным углам и переулкам, прежде чем, оказались на Союзной. Андрей казался трезвым, держал меня под руку и стоически выслушивал пьяный треп. У подъезда, несмотря на мои козлячьи заверения о вменяемости, настоял сопроводить до самой квартиры. На первом этаже со свечой в руках нас встретил Игнатьич. В пляшущем языке неверного огонька его старческое лицо выглядело демоническим. Прикрывая пламя ладонью, он долго и подозрительно вглядывался в Андрея. Цокая языком, укоризненно качая головой, помог нам подняться на второй этаж. Андрей не стал заходить, пожелал доброй ночи, оставил меня, гибкого и шутливого, у порога, быстро сбежал вниз.

Игнатьич с тревожным лицом пытался расспрашивать меня о подозрительном типе, где и при каких обстоятельствах подцепил его. Шепотом напомнил о беспокойных временах, нынешних порядках, о мародерах, ворье и прочей нечисти. Блея что-то невнятное, я успокаивал старика, мол, Андрей хороший человек и спас меня от неминуемой гибели. Сшибая углы, добрался до дивана, не раздеваясь, завалился на скрипучие пружины и моментально провалился в сон.

Наутро чувствовал себя прескверно. С распухшим сухим языком, словно с дохлой рыбиной во рту, с жуткой головной болью я с трудом поднялся с дивана. Выколупал из кластера квамателину, закинул в рот, попробовал проглотить. Таблетка встала поперек горла, я поперхнулся, выкашлял ее на пол. Сгреб пачку с сигаретами, трясущейся рукой выбил одну, прикурил.

После известных событий, еще до того, как передвигаться по дорогам стало небезопасно, я подался из Белгорода в ближайший анклав, который находился в Курске. На Краснознаменной в кирпичной пятиэтажке заселился в брошенную однушку. В принципе, мне было все равно, где жить, лишь бы не капало. По настрою и отношению к нынешней жизни мало волновали удобства и санитария. Осознание своей ненужности, бессмысленности существования, запустение и крах привычного мира ввергали меня в жуткую депрессию. Я жил ради жизни, без цели, без смысла.

Порой жалел, что у меня были таблетки. Может, боль, как когда-то, оторвала бы от бутылки. Или язва доконала. Я не в силах бороться, мой дух сломлен. Я опустошен, выхолощен, как лоскут, зацепившийся за куст у дороги. За долгие годы выгорел на солнце, потерял цвет, впитал дорожную пыль, обтрепался ветром, стал тонким, хрупким.

Я затушил окурок в банке из-под горошка, пошатываясь, побрел на кухню. За столом сидел Андрей, крутил во рту зубочистку и листал журнал. Я почему-то не удивился ему, пробурчал: «Привет», и, раскачиваемый несуществующими ветрами,прошаркал к столу. Он кивнул, пододвинул мне стакан с водой. Я обхватил его трясущейся пятерней и порывистыми жадными глотками выхлебал. Храня молчание, Андрей вытащил из кармана потрепанный кластер с таблетками, выдавил одну и снова наполнил стакан из канистры. Я не стал спрашивать, что за лекарство, проглотил и не поморщился.