Эля Джикирба - Мюссера

– Она же старая, – догоняя бабушку, почти плачет городская девочка. – И у неё нос большой!

Бабушка останавливается, ставит вёдра на землю, и выразительно гримасничая осаждает городскую девочку.

– Так больше не говори! Вдруг услышат!

– Но, бабуля…

– Очень даже красивая, и уже мальчика родила и скоро ещё родит. Не видишь, беременная!

– Подумаешь, родила? Надо было на Ванте Риту женить!

– Беилагама (с ума сошла?), – восклицает бабушка. – Рита тоже Жиба фамилию имеет!

Больше городскую девочку бабушка не слушает. Причём здесь красота вообще? Красота – это способность родить наследника. Что бы она хотела, если бы её единственный сын женился на женщине, способной родить сына. Что бы она ещё хотела.

– Исыбаргыьиз, (что бы я ещё хотела) – бормочет под нос бабушка, удаляясь в сторону дома.

*

Дорога в Мюссеру имеет одну особенность. По пути к морю она быстрая, хоть и покрыта довольно крупными камнями из местного известняка. Последний участок маршрута – вообще сплошное удовольствие, так как проходит по дну глубокой, густо заросшей лесом ложбины, вдоль речки с очень чистой и очень вкусной водой. Из-за переплетённых крон деревьев в ложбине практически не бывает солнца и там тихо и прохладно даже в самый жаркий день, отчего на душе, как правило, наступает покой. Настроение тут же поднимается, выравнивается сбитое тяжёлой дорогой дыхание и почему-то хочется петь, или рассказывать невероятные истории.

Несущие тяжести женщины обычно устраивают возле речки короткий привал. Скидывают корзины с натруженных плеч, присаживаются на корточки, или прямо на покрытую мшистой травой землю, поправляют сбившиеся косынки, оживлённо разговаривают друг с другом. Слышится смех. Отдохнув, многие из них умывают разгорячённое ходьбой лицо в холодных водах речных притоков, затем, помогая друг другу закидывают на плечи ношу, и, перекинувшись несколькими короткими фразами, идут дальше.

Обратная дорога домой, наоборот, долгая и изнурительная. Она идёт всё время в гору, камни превращаются в сплошное остроугольное препятствие, по времени уже глубокий день, а основная часть пути приходится на открытые участки, а залитые палящим послеполуденным солнцем, на котором греют свои спинки юркие, снующие по камням ящерицы.

На обратном пути бабушка Тамара всегда спешит.

– Давай, давай, – подгоняет она, не обращая внимания на хныканье сестёр. – Аамта сымадзам, аускуа сымажьуп (Времени нет, дел полно).

*

В самой Амбаре прекрасно всё: и древние развалины с остатками крепостной стены – свидетели давно ушедших эпох, и покрытый ковром из водорослей, усеянный большими мшистыми валунами пляж, и обширные лесные прогалины, на которых стоят вереницами остроугольные домики детского лагеря. Но сельским не до красот. Их цель – побыстрей продать товар. Желательно до двух часов дня, потому что в два часа в лагере наступает «тихий час». Да и домой, где полно упоминаемых бабушкой дел, надо попасть засветло. Корову подоить, покормить птицу и собак, успеть фрукты к завтрашнему походу собрать, внучек выкупать в жестяной лохани и сделать им ужин. А на огороде опять сорняк пробивается, значит, надо успеть и тяпкой помахать…

Огород-огород, упругие тела болгарского перца, небольшие ярко-красные помидоры, жгучий даже на взгляд абхазский перец, из которого, высушенного на солнце и завязанного причудливым кроваво-красным каскадом, бабушка сделает зимой суровую гудаутскую аджику – крупная соль-перец-немного сухой киндзы, никаких иных специй, здесь вам не королева столов, Мингрелия, где над едой колдуют. Здесь и вареники величиной с ладонь, и ореховая подлива лишь напоминает то, чем должна быть на самом деле, и мята не в чести, а значит, и молодой сыр не подаётся к столу в мятном соусе с причудливым названием «гебжальапир куаль», или просто,»гебжьалиа», и даже лепёшка-ачашв (хачапури) толстая и с сахаром, что всегда поражает городскую девочку до глубины души. Зато кольраби-ахул засаливается так, что превращается в изысканное блюдо, мясо деревенской птицы, бегающей по двору и поедающей травку и мелкие камешки вкусно-жгуче из-за собственного аромата и аджики, а молодой сыр жарят с той же аджикой в нерафинированном (другого, пальмового, суррогатного, ещё нет) подсолнечном масле и едят с пышным гудаутским хлебом, обмакивая его в упругую тянущуюся массу.

Покрытые пушком нежно-салатовые огурчики, наскоро сорванный и слегка ополоснутый колодезной водой и заброшенный в урчащее чрево котелка пучок зелени, пиршество вкуса и духа, сладкий дурман детства, не истреблённые никакими ресторанными изысками воспоминания.

Папа Аслан складирует влажные от субтропических зимних дождей и прихваченные декабрьским холодом яблоки в амбар, перекладывает их листьями папоротника, и возит частями в город, где семья ест пахучие, насыщенные влагой и глюкозой плоды аж до апреля.

Радуют глаз и возбуждают аппетит красная и зелёная алыча, и белая сдвоенная слива, из которой получается сумасшедшее варенье, и которой тоже уже нет, или почти нет в абхазских сёлах. К августу поспевает орех-фундук, а начиная с июля на всех деревенских обочинах пестрит иссиня-чёрными россыпями на колючих упругих ветках-присосках ежевика.

Деревья манят городскую девочку сюжетами игр на толстых гладких ветвях, летают в поисках крошечной жужжащей еды стрижи и ласточки, с гудением носятся в вечереющем воздухе перламутровые стрекозы, а в дупле огромного шишастого граба, растущего на обочине дороги, в одно лето поселяются не менее огромные и очень красивые шмели. Гнездо приходится уничтожить после того, как шмелиная пара в буквальном смысле слова нападает на Тамилу, сестру городской девочки. Нападение происходит глубокой ночью, во сне. Один из шмелей жалит Тамилу в голову дважды, возможно в нападении участвует и второй, во всяком случае, его обнаруживают тут же, на подушке, разбуженные истошным криком пострадавшей взрослые.

В доме начинается переполох, бегают с керосиновыми лампами в руках мама и бабушка ( в те времена в селе ещё нет электричества), ищет возможно притаившихся в темноте ещё шмелей папа, громко плачет искусанная Тамила. Но никакие крики и шум не способны разбудить набегавшуюся за день городскую девочку и она крепко спит там же, рядом. И услышит о страшных подробностях ночи лишь наутро, одновременно с недоумениями взрослых по поводу её вселенского равнодушия и столь же масштабной обидой сестры: это надо же, даже не проснуться, когда все кричат и бегают вокруг.

– Меня ужалил шмель два раза, а ты даже не проснулась, – со слезами обиды в голосе упрекает городскую девочку Тамила.

Городской девочке очень стыдно сознавать собственную чёрствость и одновременно она удивлена, что сестра жива и здорова, когда, как минимум, должна была попасть в гудаутскую больницу, а может быть – о ужас – даже умереть, как это случилось с неким мальчиком из тут же названной бабушкой Тамарой фамилии.