Роман Корнеев - Время жизни

Ответ, которого хотел Миджер, начал звучать еще до того, как он договорил. Соратник знал все, даже этот вопрос. И язык матерей сам срывался с его губ – жесткими гранями, четко, отрывисто, как никогда не смог бы звучать даже язык отцов.

– Косвенной информации для анализа было достаточно. Конечно, любые дополнительные данные не помешали бы, но общая картина была ясна, когда поступили первые отчеты о точках огневого контакта. Если бы у вас не вырубило навигацию бота, командование флота поддержки вас бы отозвало еще в самом начале боя.

Но вы же… Соратник, вы же могли сами все увидеть, только протяни руку… Зачем было посылать нас? Я же чувствовал тогда, там…

Только Миджер вспомнил, как тут же это ощущение вернулось – короткие покалывания вдоль тела, будто статическое электричество, только другое, совсем другое. Соратник чуть ослабил контроль, и он тут же почувствовал.

– Ты понял, стажер? Мои возможности не безграничны, действовать незаметно на расстояниях в сотни километров – дело долгих часов. И если бы я допустил ошибку – враг бы все понял, тут же перестал бы бороться за жизнь и пустил бы все силы на отправку сигнала в пространство. Это была тонкая игра, Миджер. Заставить врага поверить в возможность победы. Нет флота в небе, нет штурмовиков, нет ничего, кроме небольшого гарнизона и горстки ополченцев.

Мы играли свои роли. Ни тяжелой брони, ни поддержки с воздуха, небольшой отряд, затерявшийся в лесу.

– Да. Вы играли отведенные вам роли. И другие играли. Мы все организовали огромный спектакль под открытым небом. И мы победили.

Но перед самой бомбардировкой, я помню, они уже знали, чего стоит опасаться, они могли успеть…

– Слабый сигнал погаснет в вихревых зонах на границе системы, к тому же мы с орбиты сумели экранировать порядка тридцати процентов доступного с поверхности телесного угла, да и достаточный для прохождения сигнал из-под поверхности послать не так просто, требуется специальное оборудование, радиолинзу нужно развернуть, запустить и отъюстировать. Мы тщательно слушали эфир, сообщения не было. Мы действительно выиграли эту битву.

«Мы». Это нарочитое местоимение почему-то все больше раздражало Миджера. Излишне акцентированная речь, почти-нечеловеческая, все эти мимолетно уловимые вторые, третьи, четвертые смыслы ускользающих слов. Где же он сам в этой стройной теории, где тут – гибель его сквада, где тут слезы его матери. Где это все?

– Ты не рад, что Имайн будет жить?

Я рад, вы это знаете. Все – ради него. Но что мне делать с этой радостью, она не ложится мне в душу, она как чужая. Мне пусто, мне одиноко, я не вижу во всем никакого смысла. Зачем я вам? Зачем ждали, вдруг я сумею выбраться, зачем вытаскивали меня оттуда, рискуя экипажем, зачем спасали меня здесь, когда я решил, что мне пора на покой. Зачем?

Впервые ответ потребовал у Соратника раздумья. Неужели он и правда не знал, что ответить?

Тот, кто говорил за троих, сделал осторожный шаг вперед, неотрывно глядя Миджеру в глаза, его лишенное малейших морщин и отметин лицо взрослого младенца склонялось ближе, ближе, пока ставший шершавым и колючим воздух не начал до боли впиваться Миджеру в виски. Что Соратник искал у него в глазах?

Наконец пауза окончилась, и в застывший воздух потекли слова.

– Когда-то давно, еще на Старой Терре, до Века Вне, до Обороны на Рубеже, человек не знал своего врага и потому воевал сам с собой по малейшему поводу, медленно, но верно превращая собственную колыбель в изъеденный остов былого величия. Прошедшее с тех времен тысячелетие не истерло из моей памяти события того времени. И одно я помню так же ясно, как будто это случилось со мной вчера.

Юный, самонадеянный Соратник лежал, поверженный, разбитый, истративший в главной битве своей жизни все силы. Он не знал тогда, что битва эта будет далеко не последней и далеко не главной. В нем царило лишь полное опустошение. Потому что победа принесла что угодно, только не облегчение, только не ответы на мучившие его вопросы, только не счастье начала новой жизни.

Жизнь в тот момент для меня закончилась, Миджер, закончилась точно так же, как закончилась она для тебя там, в той пещере, когда ты корчился в осыпающейся расщелине, но продолжал бороться.

Я чувствовал каждый твой вздох, Миджер. И это напомнило мне мои собственные страхи. И я понял, насколько остался человеком. Человеком в главном – в том, что мне до сих пор нужна цель, ради которой можно умереть. Стоило ли так – наперекор логическому ходу вещей, рискуя судьбой целого мира – бороться за жизнь человека, в котором увидел собственное далекое эхо. Возможно, это была лишь случайная слабость. Возможно, что-то большее.

Каждый твой беззвучный крик о помощи слышал не я один. Рожденный сегодня на этой планете младенец должен изменить картину этого мира, и я надеюсь, увиденное им в тебе сумеет пробудить то, чего был лишен я – Соратник, один в пустом космическом пространстве, человек без дома, нечеловек в человеческом обличье…

Миджер не мог оторваться от этих глаз. В них застыло до боли знакомое бессилие, бесконечная усталость. Но отрешенности уже не было. Той, безысходной. Скорее она сменилась сосредоточенностью человека, который нашел выход.

Человека. Можно ли таковым считать Соратника – существо невероятно древнее, невероятно могущественное, живущее в нескольких телах, способное проникать в недра пространства и управлять им напрямую, минуя людские технические ухищрения. Особенно если он сам, похоже, уже не верит в свою привязанность к былому дому. Может ли Соратник быть человеком – плакать, смеяться, любить, жалеть, страдать…

– Не может. Я знаю, я пробовал, пытался. Даже эта эмоция, что привлекла меня к тебе как на сигнал маяка, она лишь разбудила мою память, воскресила былое. Она многое мне рассказала о самом себе. И многое напомнила о людях. Но помочь мне она не в состоянии.

Соратник обернулся на своих «компаньонов» и те одним слитным движением сдвинулись к Миджеру, разом нависая, замыкая его в плотное кольцо, от которого даже воздух начинал крошиться, распадаясь ярчайшей пыльцой, а мир вокруг – гаснуть, гаснуть, гаснуть…

– Ты хочешь цели, Миджер. Цели этой войне, цели этой жизни, цели даже не для себя лично – для человечества. На меньшее ты не согласен. Я покажу тебе цель.

И тут мир вокруг окончательно погас.

Космическое пространство было не таким, каким его привыкли видеть люди. Оно перестало быть кубопарсеками пустоты, изредка пронизанными острым лучом света от бесконечно старой, но все еще новорожденной, яростно сжигающей свое естество звезды. Для человека космос навсегда останется недвижимой декорацией, посреди которой его жизнь – крошечная искра, мгновенно и бездымно угасающая в пустоте небытия. Космический полет – смена декораций, новый мир – новый театр. Иных миров просто нет, они приснились. Этого мира тоже скоро не будет, потому что нет ничего древнее человека, а уже завтра он умрет, унеся с собой свою вселенную.