Александр Плонский - Алгоритм невозможного

Телепортировать эмбрионы через подверженную таким аномалиям область пространства было бы по меньшей мере рискованно.

Системе мышления ничего не оставалось, как отказаться от дальнейших попыток осилить проблему «в лоб» (а именно это продолжал бы делать отдельно взятый интеллект-автомат) и перейти к решению зашифрованной в программе сверхзадачи: поиску алгоритма невозможного — логико-математического ключа, который позволил бы, не тратя времени зря, приоткрыть любую дверь, как бы крепко ни заперла ее природа.

Математики называют невозможным то, вероятность чего равна нулю. Но нуль

— абстракция, в предметном, не математическом, мире для него нет места. На нулевое значение любой физической величины всегда накладываются едва уловимые (а при недостаточной чувствительности измерительных приборов и вовсе не-уловимые) флуктуации — микроскопические скачки. «Нуль» хаотически смещается то в «плюс», то в «минус»…

Невольно напрашивается сравнение с соотношением неопределенности — одним из краеугольных камней квантовой физики. Ничтожные скачки? Только не при разрыве функции!

Прежде, когда интеллект-автоматы еще не объединились в систему мышления, они довольствовались графической интерпретацией бесконечности: кривая взмывает отвесно в «плюс бесконечность» и столь же круто возвращается снизу, из «минус беск онечности».

Теперь же они не видели на хорошо знакомом графике главного — самой бесконечности. Разрыв кривой лишь намекал на нее своей загадочностью. Но что если «плюс бесконечность» — будущее, «минус бесконечность» — прошлое, а вертикальная ось, раз деляющая ветви кривой в точке разрыва — пресловутый нуль, бесконечно тонкая грань между ними? И этот «нуль» хаотически флуктуирует из прошлого в будущее, из будущего в прошлое?

Упорядочить флуктуации — значит овладеть временем, произвольно поворачивать его в будущее или прошлое, замыкать в кольцо радиусом несколько наносекунд или триллион лет…

Вселенная в своем вечном развитии движется по такому пространственно-временному кольцу, воспроизводя себя цикл за циклом, обращая прошлое будущим.

Впрочем, система мышления не задавалась философскими во-просами, не пыталась заглянуть в разверзшуюся перед нею бездну, да и бездны-то самой не замечала. Никаких сомнений! Кольцо времени — вот средство решить неразрешимую проблему…

Казалось заманчивым возвратиться к мгновениям до катастрофы, когда ее еще удалось бы предотвратить. Самое простое и очевидное решение. Однако оно получило экспертную оценку 0,1: вновь доверить судьбу эмбрионов безответственным людям интеллект-автоматы сочли нецелесообразным.

Ведь и без того они вплотную приблизились к решению своей сверхзадачи и лишь в одном не прибавлялось ясности: кому же воспитывать будущее человечество? Ведь люди — не мальки, вызревающие из личинок. Хватит ли интеллект-автоматам тепла, чтобы пригреть человеческих младенцев, заброшенных в пока еще чуждый им мир, отнюдь не жаждущий их прихода.

Человеческих детенышей, которым не суждено познать вкус материнского молока, услышать сказанное над колыбелью ласковое слово, испытать прикосновение доброй руки отца?

Как нужен здесь Кей! Но его нет. Вернее, нет его материального воплощения. Триллионы единиц информации — вот все, что осталось от бывшего космокурьера.

И снова встает вопрос: что предпринять? И снова самоотверженные интеллект-автоматы упрямо движутся к цели…

Великий Физик томился в своем домашнем кабинете. Это был и его рабочий кабинет: для ученого не существовало различия в по-нятиях «рабочее время» и

«время досуга».

Впрочем, последнее не имело ничего общего с бездельем. «Ничегонеделанье»

Великий Физик считал проявлением ущербности.

Привыкший к жесткой самодисциплине, он не давал себе поблажки ни в чем.

Никто не видел его неряшливо одетым — строгий темно-серый костюм был всегда тщательно отутюжен и застегнут на все пуговицы, волнистые седые волосы с фиолетовым оттенком гладко причесаны, лицо выбрито до синевы.

Эти внешние признаки педанта резко контрастировали с харак-тером ученого, вспыльчивым, импульсивным, даже сварливым, осо-бенно в пору неудач.

Аристократическая внешность отнюдь не сочеталась с аристократическим воспитанием…

Во всем, что касалось работы, Великий Физик был жаден и по-детски нетерпелив. Особенно при постановке проблемы. Сформулировать ее в миг озарения — значило сделать половину дела: дальше он двигался к цели напролом, сметая препятствия силой своего таланта. А решив проблему, тотчас остывал к ней. Возникало ощущение пустоты, которую нужно как можно скорее заполнить. Не развлечениями, не переменой обстановки, — только работой.

Одной лишь работой, каторжной, изнурительной, приносящей ни с чем не сравнимое наслаждение.

И приходилось вновь ждать озарения: только оно могло подсказать Проблему с большой буквы, а к иным Великий Физик не снисходил. Ждать терпеливо и смиренно, потому что никакими силами нельзя было ускорить его приход.

Терпение и смиренность претили деятельной натуре ученого. Он тщетно взывал к ним, насилуя себя, а в душе его зрел бунт, накапливалось презрение к своей беспомощности.

В такие дни Великий Физик делался невыносимым. Коллеги старались не попадаться ему на глаза, благо и сам он предпочитал никого не видеть, чтобы не срывать дурного настроения на неповинных людях.

Наедине с собой ворчал:

— Ах, старый осел! Ах, бестолочь! И за что тебе дали Нобелевскую?

Сделанное прежде было для него не в счет. Всякий раз он как бы заново, с нуля, начинал свой путь в науке. С неуверенностью в себе, присущей новичкам. Он и чувствовал себя робким новичком — до тех пор, пока не приходило озарение.

Оно являлось вдруг, без предупреждения, иногда ночью, во время сна.

Врывалось, вламывалось, вторгалось, подчиняя Великого Физика бешеному рабочему ритму, который означал для него единственно полнокровную жизнь.

Но вот уже несколько месяцев он тщетно ждал озарения, а оно все мешкало. Сознание собственной неполноценности опустошало душу Великого

Физика. Он жалел себя злой, непрощающей жало-стью. И задавал безответный вопрос:

— Неужели я иссяк?

Больше всего Великий Физик страшился выйти в тираж, хотя то, что он уже успел сделать в науке, давно и прочно обессмертило его имя. Настолько, что оно как бы отделилось от своего носителя, заняло по достоинству место в пантеоне научной славы, в рассчитанных на века анналах. Сам же ученый стал безымянным Великим Физиком.

А ведь когда-то он был обыкновенным, даже заурядным ребен-ком. Был замкнут, дружил лишь с одним из сверстников, носящим странное имя Абрагам.