Журнал «Если» - Журнал «Если» 2010 №12

— Хорошо, — пожал я плечами. — Пошли.

Первые пять километров идти было легко: выработки окружали форт сплошными участками, и к каждому из них вели дороги. Потом начался лес. Но и он уже не оставался тем нехоженым и диким; что еще два-три года назад. Повсюду виднелись следы человеческой деятельности: вырубки, просеки, многочисленные шурфы…

Я исподволь поглядывал на Анну и замечал, как брови ее все ближе сходятся к переносице, губы сжимаются в тонкую линию, в глазах прежний холод сменяется болью. Не знаю, что было причиной этого: то, что мы приближались к месту гибели девочек, или то, что она видела вокруг. Наверное, и то, и другое. Даже мне стало впервые не то чтобы стыдно, но очень неловко за то, что мы сотворили с некогда поистине божественным местом. Но ведь нельзя, как говорится, не разбив яиц, поджарить яичницу! Впрочем, яичница нужна для поддержания жизни, а то, что добывали здесь мы…

Додумать я не успел. Анна неожиданно вскрикнула и остановилась. Я подскочил к ней.

— Что? Что случилось?

Но девушка не ответила. Казалось, она не замечала меня и смотрела на что-то прямо перед собой. Однако впереди ничего не было, кроме таких же деревьев, что остались позади нас. Хотя… Я огляделся. Похоже, мы почти пришли к тому месту, где погибли девочки. Только я забрал чуть правее.

— Гу-уул!.. — провыла вдруг Анна, не разжимая зубов. Она побледнела, на лбу выступил пот. Одна струйка, очень похожая на слезы, пробежала по неестественно белой щеке. Анна будто бы сжалась, словно ей стало холодно.

— Да что с вами? — взял я ее за плечи. И тут же отпрянул. Мне показалось, что я дотронулся до камня — настолько твердыми были ее мышцы.

Анна рухнула на колени. Голова ее упала на грудь. Девушка с огромным трудом приподняла ее, словно неведомая сила давила на нее со всех сторон, и простонала едва слышно:

— Гул!.. Он не… священник… Он соврал… Но он о тебе не…

Тут силы оставили ее окончательно, и Анна повалилась на бок. Из носа и ушей потекла кровь.

Я стоял, будто пришибленный. И лишь увидев кровь, наконец-то очнулся, бросился к Анне, поднял ее и понес назад, то и дело спотыкаясь, поскольку ноги мои дрожали и отказывались нормально шагать. Тело девушки, по твердости не уступавшее полену, стало быстро обмякать, отчего нести его стало еще труднее. В итоге я все-таки споткнулся по-настоящему, выронил свою ношу и зарылся носом в мягкий мох.

Девушка застонала, что показалось мне дивной музыкой — я почему-то решил, что она уже умерла. Впрочем, не будучи врачом, я не знал, насколько близко она была к этой грани. Но вместо того, чтобы срочно нести Анну в форт, я неожиданно для себя побрел туда, где только что произошла с ней эта странная метаморфоза. Впрочем, на самом-то деле я знал, почему сделал это. Просто был в таком состоянии, когда сознание с подсознанием словно поменялись местами, а то и вовсе перемешались, будто и я попал под тот неведомый и невидимый пресс.

Я остановился в том самом месте, где упала Анна. На белом мху ярко алели пятна ее крови. Я не чувствовал ничего — никакого внешнего воздействия, хотя и ждал, невольно напрягшись, что меня вот-вот сожмет незримыми тисками, раздавит, перемелет, бросит на белый мох кровавым бесформенным ошметком. Мне показалось, что время застыло, что прошло уже полчаса, час, хотя на самом деле едва ли я стоял так больше пары минут. Ничего не происходило. Совсем ничего.

Тогда я вспомнил, к кому обращалась Анна, и тоже позвал:

— Гул!..

Ответом мне была тишина. Я сделал шаг вперед. За ним второй, третий. Я потряс кулаками и крикнул:

— Гул! Или как там тебя! Почему ты не трогаешь меня? Вот он я — перед тобой! Бери меня, жми, дави! Почему тебе нужны только женщины и дети?!..

Внезапно воздух передо мной словно сгустился. По нему побежали едва видимые волны и струи, словно от нагретой на солнце поверхности. Я невольно шагнул назад. Между тем воздух впереди уплотнился настолько, что приобрел некое подобие человеческой фигуры. А в голове моей словно взорвались мозги — настолько мне стало больно. Так больно, что я не сразу осознал — этим взрывом стали простые слова. Только звучали — а точнее, взрывались — они прямо в моем мозгу.

— Потише! — простонал я, сжимая руками голову. Мне казалось, что еще одной подобной фразы она просто не выдержит и разорвется на части. Но меня услышали. Голос продолжал испытывать голову болью, но ее уже можно было терпеть.

— Почему? — повторил мой вопрос голос. — Почему ты невредим?

— Извини, — сказал я. — Наверное, это ненадолго. Так ведь?

— Ты спросил, почему мне нужны только дети и женщины. Я не знаю, кто это такие. Мне не нужен никто из вас. Но отсюда должны исчезнуть все, в ком течет его кровь! Те из них, кто переступит этот предел, как он сам переступил данное им слово, нарушил тайну исповеди.

«Вот и все, — подумал я. — Вот и глюки. Знать, и правда умираю». И все же спросил:

— О ком ты? И кто ты такой?

— Я — Гул. Преступник, отбывающий наказание. И я говорю о члене твоего рода, который не сдержал данного им слова. Я исповедался ему. Он обещал хранить тайну. Но еще один представитель твоего рода сказал сейчас, что тот, кому я исповедовался, обманул меня в самом начале, назвавшись священником. Неужели вы можете так лгать?

При слове «так» голова моя опять взорвалась болью. Я снова сжал ее ладонями и, не удержавшись, вскрикнул. И сделал шаг назад. Стало лучше. Я отступил еще и попросил:

— Скажи что-нибудь. Только не про ложь. Я об этом ничего не знаю.

— Чего ты от меня хочешь?

— Пока ничего, — ответил я. — Я всего лишь регулирую громкость. Вот теперь хорошо!

— Ты не ответил на мой вопрос. Почему вы лжете? Почему вы так лжете?

Слово «так» снова кольнуло меня болью. Но эта боль показалась мне просто щекоткой по сравнению с прежней, так что я не стал обращать на нее внимания и ответил вопросом на вопрос:

— А вы разве не лжете?

— Конечно же, нет! Разве только непреднамеренно, в случае искреннего заблуждения.

— Ну а мы вот… такие, — развел я руками. — Только, по-моему, ложь все-таки меньшее зло, чем убийство.

— Это не убийство! Это наказание. Но я не понимаю, почему оно не действует на тебя и на других… особей его рода?

— Я не понимаю, о ком ты, — нахмурился я. — И что за род ты имеешь в виду? Человечество в целом или чей-то конкретный?

— Он имеет в виду наш род, — послышалось сзади.

Я обернулся. Анна стояла, ухватившись за дерево. Бледная, измазанная кровью, но живая!

— Род моего отца, — стиснув зубы то ли от боли, то ли от презрения, добавила она. — Семью Назара Макарова.

Прозрачный силуэт Гула качнулся и потерял четкие очертания.

— Разве род может означать что-то разное? Разве Назар Макаров не принадлежит к человеческому роду? Разве у него другая кровь?