Иэн Бэнкс - Черта прикрытия

Нет, в Реальности не очень-то много садистов, но в Аду в них никогда нет недостатка, потому что, вы же помните, это виртуальность, и там допустимо копирование личности. Одного садиста, одного существа, черпающего усладу из чужих мук, теоретически было бы достаточно. Его следовало бы просто копировать нужное число раз.

Да, ему доводилось слышать о турах в Ад, которым подвергали осужденных. Он слышал, что на самом деле Преисподних не существует, а даже если они существуют, то лишь в крайне ограниченном смысле этого слова, больше для показательного устрашения таких преступников, ему твердили, что те, кто так и не вернулся из увеселительной поездочки за казенный счет, попали в чистилище. Это ложь.

Филхэйн увидела, как кто-то передает Эрруну записку, и у нее возникло мрачное предчувствие.

Ей показалось, что глаза Эрруна блеснули жестоким торжеством, как если бы он увидел ясный путь к победе. Тон и манеры старого сенатора резко переменились. Теперь он походил на судью, зачитывающего приговор, или палача, готового нанести преступнику завершающий смертельный удар более из милосердия, чем во гневе.

Разве неправда, что он, Прин, взял жену с собой в этот ночной кошмар, условно именуемый Преисподней? И где же она? Почему она не выступает на его стороне, подкрепляя своими показаниями его абсурдный поклеп?

У Филхэйн помутилось в голове. Жена? Он ничего ей не говорил . Он что, взял туда жену? Он безумец! Почему он ей ничего не сказал, и словом не обмолвился? На нее нахлынуло отчаяние.

Прин начал отвечать. Прежде всего, заявил он, названное лицо не было его супругой, хотя он и не отрицает, что любил эту женщину и она была его спутницей жизни. Он оставил ее там. Это случилось в самом конце, когда шанс вернуться оставался только у одного из них. Ему пришлось принять самое тяжкое решение на своем веку и взвалить на себя непосильный груз ответственности. Он бросил ее там, чтобы самому сбежать и поведать правду обо всем, что там творилось, о том, что продолжает там происходить прямо сей...

А почему он не упомянул о ней в этом нагромождении полуправды, лжи и, как теперь с очевидностью выясняется, откровенного бреда?

Потому что он опасался упоминать о том, что она сопровождала его в Аду.

Боялся? Он? Он, который заявляет, что спустился в Преисподнюю и вернулся в мир живых? Чего же это он боялся ?

— Да, я боялся, — сказал Прин громко, и голос его зазвенел в тишине Палаты, — я боялся, что, прежде чем мне удастся поведать обо всем там, где об этом в действительности надлежит рассказывать, то есть перед Высокой Коллегией Галактического Совета, ко мне явится некий пожилой государственный деятель безупречной репутации, пользующийся безусловным уважением коллег, — кто-то вроде вас, уважаемый Представитель, — и тихо скажет мне, что, если я откажусь от своих намерений, если я умолчу о всем пережитом нами там или, в случае, если признание уже было сделано, опровергну собственные слова, сославшись на временное умопомешательство, мне вернут мою любимую, вызволят ее из Преисподней.

Прин обвел блуждающим взглядом своего мучителя, его соратников по оппозиционной партии, галереи прессы и общественных наблюдателей, и вид у него был такой, словно он всех их видит впервые, придя в себя после долгого сна.

После этого он посмотрел прямо на Эрруна и продолжил:

— Ибо я опасался, что проявлю слабость и поддамся на ваше предложение, уважаемый Представитель, чтобы не терзаться долее мыслями о страшных мучениях, на какие моя любовь ныне обречена, что я предам всех своих друзей, чтобы вернуть ее, и буду потом все оставшиеся мне дни проклинать себя за мягкотелость и себялюбие.

Он сделал глубокий вдох.

— И потому я оставил ее там...

Тут Эррун, казалось, очнулся и вышел из ступора, в который его повергли обвинения Прина. Последовал взрыв негодования, тут же подхваченный его свитой и, несколько мгновений спустя, коллегами по партии Традиционалистов. Временами шум и визг превосходили все когда-либо слышанное Филхэйн в этом собрании, даже в тех случаях, когда о создании такой атмосферы заботились особо.

Она подумала, что Прину было бы лучше теперь усмехнуться, точно все происходящее — дебатами это уж точно нельзя было называть — его не касается. Он не улыбнулся, и Филхэйн поняла: он просто не способен на это. Он полностью погружен в воспоминания о пережитых ужасах и сосредоточен лишь на порученном ею задании.

Он обернулся и стал искать ее взглядом. Она улыбнулась сквозь слезы и прошептала:

— Хорошая работа.

Кивком она указала ему, что пора садиться обратно.

Он посмотрел на спикера, склонил голову и сел.

Почтенный сенатор-спикер не обратил на это ни малейшего внимания. Если точнее, он к той минуте уже давно соскочил со своего места и принялся что было сил трубить и размахивать хоботами, пытаясь восстановить спокойствие. По этим признакам Филхэйн определила, что Палата вот-вот выйдет из-под контроля, как это происходило, когда уважаемых Представителей заставляли выслушивать что-то весьма неприятное им, да вдобавок от павулианца, который не был одним из их круга. А ведь свидетель позволил себе зайти куда дальше: он только что во всеуслышание напомнил членам Палаты, что в Галактике есть говорильни просторнее и важнее, чем их собственная.

— Пожалуй, стадо может им гордиться, — пробормотал позади нее Кемрахт.

Тем временем отчаявшийся спикер поднялся на задние ноги и застучал передними друг о дружку. Это было вопиющим нарушением протокола, какого не случалось долгие годы .

Новостные ленты показали все и всех, обрадованные внезапной заварушкой посреди мертвого сезона. Они продемонстрировали спикера, который, презрев этикет дискуссии, встал на задние копыта, будто служанка в бытовой драке. Показали Эрруна, впавшего в такую ярость, в какой Филхэйн никогда его и не думала увидеть. Но большинство репортеров сфокусировали свое внимание на Прине, внешне спокойном, головокружительно откровенном свидетеле, в чьих показаниях не нашлось ни единого противоречия. Слова его — непостижимые, невообразимые подробности, сообщенные им — навевали ужас.

И Филхэйн. Репортеры показали ее слезы.

И эти слезы принесли ей настоящую популярность.

Не ее ораторское искусство, не политическая сметка, не прямота в дискуссиях, не принципы, которых она придерживалась.

Только слезы.

Аэролет Вепперса мчался над поместьем, держась немного выше деревьев. Вепперс устроился позади и с удобством отстреливал оттуда одну живую тварь за другой.

Сразу же за границей территории, непосредственно примыкавшей к тороидальному главному дому усадьбы Эсперсиум, начинались семь лесополос. Ширина лесопосадок нигде не превышала сорока-пятидесяти метров, но тянулись они до самого периметра, лишь кое-где прерываемые главными реками. Длина крупнейшей лесополосы, уходившей в направлении города Убруатер, столицы центральной планеты всего Сичультианского Установления, составляла девяносто километров: ее-то Вепперс и навещал чаще остальных. Все знали, что леса высажены здесь только для увеселения хозяина. Простое путешествие на флайере — прыгнул в кабину и помчался в столицу по параболической траектории — его не привлекало и казалось напрасной потерей времени, хотя и оставалось самый быстрым и экономичным способом добраться до Убруатера. В свободное время или просто по случайной прихоти Вепперс, как правило, предпочитал пользоваться маршрутом более медленным, проложенным на малой высоте, и приказывал пилотам аэролета следовать так низко над верхушками деревьев, как только позволяла аэродинамика маленького судна: в десяти метрах над самыми высокими ветвями, а то и ниже.