Михаил Дубаков - Надрывы

Десятник обомлел, тупо глядя на клинок, а потом с ревом бросил его в сторону, отпрыгнул в сторону и заорал:

— Меч! Быстро!

Корни ничего не стоило рвануть вперед и всадить ему свой клинок чуть повыше кирасы, но он остался стоять в оборонительной стойке. Ему претила сама мысль об убийстве безоружного, пусть и такого сволочного человека.

Десятнику было плевать на благородство. Едва почувствовав в руке рукоять нового клинка, он яростно бросился в атаку. Но эта атака были для него крайне неудачной: выпад был неточным, что позволило Корни его с легкостью парировать и, используя силу выпада, отвести меч десятника далеко вбок, правый же дангиен стремительно рубанул по локтевому сгибу, где пластинки накладок расходились. Десятник не успел блокировать такой уходящий удар, и лезвие гномьего клинка легко разрубило жилы, после чего правая рука десятника безвольно повисла, меч выпал, а сам он со стоном отбежал к заставе.

— Маари, Редьюр! Быстро арбалеты! Вгоните этому щенку пару стрел под ребра! — держась за руку, взревел десятник.

Солдаты спешно зарядили арбалеты и уже прицелились, ожидая команды начальника, но вместо команды услышали властный оклик:

— Арбалеты вниз! Именем императора, остановитесь!

— Стреляйте! — заорал десятник, дав пинка Маари.

Редьюр опустил арбалет, а Маари спустил тетеву. Стрела сорвалась к цели. Ларни, до этого неподвижно сидевший около человека из пустыни, впервые в жизни ослушался приказа хозяина. В затяжном прыжке он принял стрелу. Она вошла ему под правую лопатку на три дюйма. Пес взвизгнул, но приземлился аккуратно на все четыре лапы, после чего, скуля, повалился на левый бок. Корни закричал и рванул на солдат.

— Стоять! — уже совсем близко крикнул все тот же властный голос со стальными нотками.

Юноша поневоле остановился — он просто не мог не подчиниться, настолько этот голос парализовывал волю. Он обернулся и увидел всадника, влетающего на мост верхом на полностью черном великолепном жеребце. Всадник спешился и подошел к заставе.

Высокорослый, с гордой осанкой, твердым решительным шагом. Черный цвет преобладал в его одежде: строгий комзол был подчеркнуто простым, но отделанные серебром петлицы намекали на состоятельность владельца, длинный плащ, подбитый фиолетовым, человек решительно сдернул и небрежно бросил на седло, когда спешился, черные сапоги до колен имели серебрянные шпоры, какие разрешалось носить только высшим чинам империи, включая самого императора. На темно-сером поясе с правой стороны висели черные ножны, тоже отделанные то ли серебром, то ли атриллом, из которых торчала вычурная гарда, напоминающая дракона. На могучей груди болтался амулет в виде атакующего феникса, хищно сложившего крылья и выпустившего когти для последнего броска. Волосы, собранные в небольшой хвостик на затылке, также были совершенно черного цвета. Элегантная короткая бородка превосходно сочеталась с прической. Через всю левую щеку проходил глубокий старый шрам. Несмотря на все успехи магической медицины, этот человек либо не захотел от него избавляться, либо маги оказались бессильны, а это говорило о необычности раны. Но больше всего Корни поразили глаза. Сперва они показались ему светло-карими, но, присмотревшись, он понял, что это не так. Они были какими-то темно-оранжевыми, пылающими, постоянно меняющимися, словно неугасимое пламя горело внутри. От пристального взгляда в эти глаза становилось не по себе.

Но, в общем-то, этот человек не производил зловещего или, скажем, устрашающего, впечатления. Его лицо, скорее, было приветливо-настороженным, чем грозным. Правда, его голос развеивал всяческие сомнения насчет положения в империи, такие тона свидетельствовали о самой высокой должности, когда человеку повинуются беспрекословно.

Приблизившись на расстояние двух метров, человек в черном остановился и поинтересовался:

— Что здесь происходит?

Тон вопроса вывел десятника из состояния яростного ожидания, и он ответил:

— Этот щенок, когда мы пытались его арестовать, стал сопротивляться.

— Причина ареста? — голосом, не терпящим возражений, спросил незнакомец.

— Вот тот… чужестранец, — десятник указал на лежащего без сознания человека из пустыни. — А вы кто? — переборов страх, подозрительно спросил страж.

— Вам следует прибавлять "дуэн" при обращении ко мне, — сухо бросил человек.

Десятник побледнел: такое обращение могли требовать только магистры его императорского величества и редкие военначальники.

— Я Лайкон дар Вэнс, магистр империи по делам тайного сыска, — представился человек, небрежно доставая свернутый пергамент. — Вот приказ императора о немедленной доставке этого человека, — Лайкон указал на бездыханного капитана, — в столицу Сиел, — он протянул пергамент ошеломленному десятнику.

Тот осторожно взял свиток левой рукой и попросил Маари развернуть. Слова Лайкона в точности соответствовали написанному, а знак императорской власти — черный дракон, пронзенный неестественно огромным двуручным мечом — выжженный на пергаменте из чуть зеленоватой кожи молодого тролля, доказывал подлинность. Не успел стражник осмыслить всю невероятность приказа, как Лайкон достал еще один точно такой же с виду свиток и торжественно произнес:

— А этот молодой человек принят на службу его императорского величества и включен в состав личной гвардии его императорского величества.

На этот раз на Лайкона ошарашено посмотрели уже две пары глаз: к десятнику подключился совершенно изумленный Корни. Десятник дрожащей рукой взял пергамент, печать была, вне всякого сомнения, подлинной.

— Проклятье! — тихо прошептал он, возвращая свитки.

— Что, простите? — с притворной вежливостью поинтересовался магистр.

— Повезло щенку… — пробормотал страж, сдергивая накладки и осматривая левую руку.

Глаза Лайкона полыхнули как-то особенно ярко и презрительно сузились. Десятник уловил взгляд магистра и побледнел. Он вдруг понял, что совершил непростительную ошибку. Десятник плюхнулся на землю и запричитал:

— Простите, дуэн, простите глупого солдата…

— Это тяжкое оскорбление гвардейца его императорского величества, — тихо и холодно сказал Лайкон, отстраняясь от десятника. — За такие оскорбления неминуемо полагается смертная казнь, неминуемо.

— О! Дуэн! Мой разум помутился! Простите, простите!

— Корнуэлс, — обратился магистр к юноше, который уже вложил клинки в ножны и склонился над собакой. — Вы склонны даровать жизнь этому недостойному?

Корни отвлекся и с холодным презрением посмотрел в глаза пресмыкающегося десятника. Что-то запротестовало в его душе:

— Еще минуту назад я снес бы ему голову собственноручно, но безоружного… пусть живет, но если Ларни умрет, то я вернусь… — снисходительность, злоба и холодная ненависть переплетались в голосе юноши.