Генри Олди - Куколка

«Я пойду веселиться, — вспомнил Лючано. — Я очень хочу веселиться».

И повторил, как тогда, в первый раз:

«Бедняга».

В рамочке возникло лицо. Знакомое смуглое лицо с острыми чертами. Рот по-вехденски закрыт белой повязкой, хотя на космическом расстоянии дыхание вышедшего на связь не могло оскорбить в каюте что-то священное. Запреты вехденов — самодостаточны; они не считаются ни с какой логикой или целесообразностью, кроме законов их собственной эволюции.

«Здравствуй, Фаруд, — беззвучно произнес Лючано. Он хорошо помнил это лицо, искаженное прикосновением Королевы Боли. — Не забыл, как я тебя пытал?»

Фаруд Сагзи, в прошлом — сиделец тюрьмы Мей-Гиле, позже — энергетик студии арт-транса «Zen-Tai», кивнул, словно услышал немой вопрос экзекутора.

— Канал защищен? — спросил он.

— Да, — подтвердил Шармаль-младший.

— Надежно?

— Да.

— Капсула с модифицированной плесенью скоро будет у меня. Период распада — двадцать четыре часа. Вы уверены, что ваши теоретические выкладки сработают на практике? Куим-сё — материал нервный, непредсказуемый…

— Да, — в третий раз сказал Айзек Шармаль. — Я уверен.

— Хорошо. Ваша теория, ваша ответственность. Я связался с Юниусом, с лабораторией Юлии Руф. Она обеспечила тестовое пси-сканирование роботов. И дала обещание помочь мне сделать необходимую запись. Дальнейшую акцию я беру на себя.

Сегодня лже-сон снимал с гвоздиков одну знакомую марионетку за другой. Гематр Шармаль-младший, вехден Фаруд Сагзи, теперь вот — помпилианка Юлия Руф. Значит, ее фамилия — Руф? Хорошо…

Что здесь хорошего, Лючано не понял.

Он вообще не понимал ничего, кроме известных лиц и имен.

— Вы знаете, чем рискуете? — с холодным интересом осведомился Айзек. Так задал бы вопрос автопилот, уведомляя о смене курса. — И я, и госпожа Руф в случае чего спишем все на научные изыскания. Вам же уйти от ответственности не удастся. Вы — не теоретик. Вы — боевик. На вашем месте любой бы кипел от волнения. В случае провала вы станете для соотечественников символом измены. На века. Символ — тяжелое будущее, господин Сагзи. Невыносимое.

Красивое лицо Фаруда изуродовала болезненная гримаса. Казалось, вернулись времена, когда он сидел в кресле для экзекуций, а скучающий агент задавал ему дурацкие вопросы. С повязкой, закрывающей рот, вехден напоминал еще и хирурга за миг до начала судьбоносной операции.

— Я все знаю. Все! Я не знаю лишь, почему это интересует вас!

— Я слежу за вашими реакциями, — сохраняя ледяное спокойствие, ответил молодой гематр. Медно-красные волосы обрамляли лицо Шармаля-младшего красивыми локонами, будто резная рама — портрет. — Влияние эмоций на поступки. Динамика мимических реакций. Внешние признаки потрясения. Это ценный материал. Не сомневайтесь, он будет оплачен по соответствующим расценкам. И риск, и действия, и ответы на мои вопросы.

— Деньги не являются мерилом чести, — Фаруд колоссальным усилием вернул себе хладнокровие. — Вы правы: в случае успеха я стану предателем. Инициатором страшных потрясений социума. Даже если о моем участии в заговоре не узнает никто и никогда. Но что значит судьба одного человека — сотни! тысячи! миллиона людей! — когда речь идет о судьбе державы? Если измена — жертвовать любимым ради великого, тогда я изменник…

— Меня вызывают по второму каналу, — оборвал речь вехдена Айзек. — Желаю удачи. Я выйду на связь с госпожой Руф, когда известная нам обоим запись куим-сё состоится.

Лицо Фаруда заколебалось. Миг, и вместо него в рамочке проявилась сперва заставка с изображением знакомой спирали со звездой, а следом — кабинет Луки Шармаля-старшего. Банкир сидел в кресле, спиной к окну.

— Прибытие по расписанию? — спросил отец.

— Да, — ответил сын.

— Тебя встретят. Ты делаешь комплексы профессора Мваунгве?

— Редко.

— Это может скверно кончиться.

— Может. Но комплексы меня отвлекают.

— В Галактике есть мало людей, кого я не смог бы заставить. Ты — один из них. Иногда я об этом жалею.

— Напрасно.

Было странно и чуточку страшно подслушивать разговор двух гематров, отца и сына. Лючано вспомнил слова банкира, что его дочь Эмилия родилась со слабым гематрическим потенциалом. Должно быть, это взаимосвязано: Эмилия совсем иначе разговаривала хоть с отцом, хоть с профессором Штильнером. Здесь же в душу заползало чувство нереальности происходящего. Воображение буксовало, пытаясь наполнить речь интонациями, достроить, раскрасить, выяснить, что, наконец, происходит между двумя людьми — беседа, ссора, скандал, обсуждение…

— Я познакомлю тебя с племянниками, — сказал Шармаль-старший. — Давид очень похож на тебя. А Джессика — на мать. Ты долго не был дома, Айзек…

Что ответил Айзек, осталось загадкой. Каюта смялась, скомкалась — клочок бумаги в кулаке; чернота космоса сомкнулась вокруг, и миг спустя Лючано ощутил себя солнцем. Не пылинкой, сгорающей в бешеном пламени светила, а звездой во плоти. Сложные взаимодействия плазмы с магнитными полями венчали его на царство короной протуберанцев. Зубцы короны вздымались на десятки тысяч километров, извиваясь над хромосферой. Конвективное ядро вскипало энергией, перемешивая материю, как повариха шумовкой — суп. Водород, сгорая, превращался в гелий, гелий — в углерод; сердце сжималось, генерируя процессы на кварковом уровне, будто разящий кулак, грозя ударить, вспыхнуть и стать огненной чумой, прожорливым хаосом…

Солнце по имени Лючано уродилось непоседой.

Оно шло по космосу, разбрызгивая сияние, как оросительная установка — воду на полях. Шарахались прочь испуганные флуктуации, визжа в диапазоне, доступном лишь исчадиям континуума. А планеты, цепями прикованные к орбитам, с завистью глядели вслед.

— Ты должен знать, — сказал Шармаль-старший, словно ничего не случилось: ни солнца, ни чуда, ни перерыва в беседе отца и сына. — Ты — мой наследник, тебе надо знать. Дети Эми лишь наполовину гематры.

— Профессор оказался удачливей, чем думали все?

— Да.

— Он нашел рецепт?

— Да.

— Ты в курсе рецепта?

— Нет.

— Кто-то, кроме Штильнера, в курсе рецепта?

— Нет.

— Это точно?

— Вероятность до 96%.

Никакой каюты, корабля, системы связи — Шармали сидели в старомодных креслах-качалках у ступеней, ведущих ко входу в здание их виллы на Китте. Неподалеку, на скамьях амфитеатра, окружавшего эстраду с фонтаном, близнецы под присмотром голема Эдама с увлечением крутили на игровом «вертуне» какую-то стратегичку.

— Кто отец? — спросил Шармаль-младший. — Штильнер?

— Да.

— Эми всегда отличалась неразборчивостью.

Если можно представить брезгливость, упакованную в рефрижератор с охладительным слоем толщиной в парсек, так это была она. Эпитафия, оставленная братом на могиле сестры.