Генри Олди - Куколка

— Это не раб, балда. Это семилибертус, — объяснил старший. — Он не должен тебя слушаться. Понял?

— А тебя?

— И меня тоже.

— А маму с папой?

— И маму с папой.

— А…

— И дедушку с бабушкой. И учителя Рабирия. Никого. Ты угомонишься или нет?

— А хозяина?

— Хозяина — должен. И то… — мальчик задумался. — Он хозяина по-другому слушается. Иначе. Не так, как все рабы.

— А почему — не так? Почему?

— Отстань, почемучка! Извините, пожалуйста, — серьезно обратился он к Лючано. — Клавдий еще маленький, он раньше не видел семилибертусов. Только по визору.

— Да я и не в обиде…

Маленький Клавдий растерянно моргал, во все глаза разглядывая диковинку — раба, который не слушается.

— А я вас знаю, — вдруг заявил старший мальчик. — Вы к нам в школу приходили.

— В школу?

— Ну да, на Октуберане. 24-й Патриотический лицей имени 3-го Триумфа, в прошлом году. Не помните?

— Извини, дружок, — машинально Лючано начал копировать интонации Гишера. — Ты меня с кем-то путаешь. Я никогда не был на Октуберане. Ни в прошлом году, ни в позапрошлом.

Беседа с детьми, поначалу забавляя, стала раздражать. Или у ребенка отвратительная память на лица, или у Лючано имеется двойник, посетивший Октуберан в прошлом году. Интересно, а его Тумидус тоже отправит по школам? Зачем? Показывать, чем отличается семилибертус от раба?

Будем ходить по младшим классам и никого не слушаться!

— Да, наверное… — приглядевшись, с неохотой признал старший мальчик. — Это были не вы. Просто очень похожи. Семилибертусы все одинаковые.

Вот так объясненьице! Впрочем, для человека, редко сталкивающегося, к примеру, с брамайнами, они тоже все на одно лицо. Может, и семилибертусы для помпилианцев…

— Персий, Клавдий! Что вы там делаете?

— Мам, мы познакомились с семилибертусом!

— Не выдумывай, Персий! Сколько раз вам твердить: не приставайте к незнакомым людям!

К детям решительно направилась мамаша — дородная матрона. Платье она себе выбрала, мягко говоря, рискованное: в обтяжку, ядовито-болотного цвета. Прическа напоминала вудунскую мамбу, свернувшуюся кольцами. Кукольное, милое личико резко контрастировало с пышными телесами и вульгарной одеждой. Подходя, матрона взглянула на Лючано, — и едва не споткнулась.

Напускная строгость мигом улетучилась с ее лица, сменившись знакомой полуулыбкой. Казалось, наркоманка «в завязке» увидела в свободной продаже любимую дурь, за смешные деньги, практически даром, и в душе ее началась борьба соблазна с зароком.

Такие улыбки Лючано часто видел на «Этне» в последние дни.

— Извините моих детей за назойливость. Клавдий еще не отличает…

Женщина от смущения замялась, подыскивая нужные слова.

— Ничего страшного, — пришел на помощь Тарталья. — Они мне не мешают. Напротив, так даже веселее…

— Правда? — расцвела матрона, от волнения хлопая ресницами. Лючано почудилось, что он ощущает легкий ветерок. — Они вам действительно не помешали?

— Нисколько.

— Очень рада. Не люблю, знаете ли, когда Клавдик с Персиком доставляют кому-нибудь беспокойство. А они это умеют! Очень непоседливые дети.

— Да, я заметил. Сам такой был в их годы.

— Ах, в детстве все мальчишки одинаковы! Вот и муж мой рассказывает… Кстати, ваш рейс скоро?

— Я уже прилетел. Жду…

Лючано задумался. Как теперь называть хозяина?

— Жду своего патрона, — нашелся он.

— А наш рейс задерживается. На два часа. Представляете?

— Безобразие!

Волей-неволей приходилось поддерживать беседу. Кроме того, сидеть перед стоящей женщиной было неловко. Предложить ей свободное кресло? Заговорит насмерть!

Однако помпилианка его опередила.

— Прошу вас за наш столик. Хотите кофе?

— Мне, право, неудобно…

— Да что вы! Мы просто хотим вас угостить. Наши дети побеспокоили вас первыми!

— Ничуть они меня не…

— Идемте-идемте! Петроний, закажи кофе!

— Извините, я уже заказал кофе. Сейчас подадут…

— Лишний кофе еще никому не повредил! Вы какой предпочитаете?

— Черный «конферт», — сдался Лючано. — С сахаром.

— Петроний, два черных «конферта» с сахаром!

— Рад познакомиться, — привстал отец Клавдика с Персиком, щуплый мужчина с длинными, забранными в хвост волосами. — Петроний Флакк, горный инженер. Моя жена Цецилия. Мои дети…

— Взаимно. Лючано Борготта… э-э… Невропаст широкого профиля.

— Присаживайтесь, Лючано! А меня зовите Петронием, без церемоний… Прошу прощения, я не расслышал. Нервопат?

— Невропаст. Кукольник.

— А-а, значит, вы работаете с куклами?

— Да, — решил не вдаваться в подробности Тарталья. — Работаю.

Мулатка живо принесла два кофе, словно только и дожидалась знакомства Лючано с Флакками. Грандо оказался жиденьким, а «конферт», напротив, отличным: крепкий, густой, с пенкой кремового цвета. И кардамона с имбирем положили в меру, не в пример иным заведениям.

— Ой, как интересно! Дети, вы слышали?

— Слышали, — ответил за обоих Персий.

Присев на стул, он принялся деловито рыться в рюкзачке, изготовленном в виде головы мезорского ящера-реликта. Распустив клапаны пасти, мальчик запустил туда руку и выудил марионетку. Простенькую, для туристов, на дюжину нитей. Кукла изображала жилистого и долговязого вудуна в белых одеждах бокора. Не шедевр, но, в целом, приличная работа. Особенно удалось лицо: скуластое, выразительное, в паутине ритуальных шрамов, с пронзительными глазами навыкате.

— Вот с такими? — спросил Персий.

— Такие я когда-то делал.

— Делали?!

— В определенной степени… Тетушке помогал.

— Расскажите!

— Да, Лючано, расскажите. Это очень интересно.

— Мы никогда раньше не встречались с мастером-кукольником!

— Просим!

Они застыли в ожидании: Петроний, Цецилия, мальчики. Казалось, даже пар над чашками замер, готовясь внимать. И Тарталья, поражаясь сам себе, стал рассказывать. О куклах. О тетушке Фелиции. О детстве, проведенном на Борго. Совершенно незнакомым людям. Помпилианцам. Рабовладельцам. Подробно, взахлеб, обильно жестикулируя.

Вот ведь чудеса…

Поначалу слова выбирались наружу с неохотой, как бы недоумевая: а что это мы здесь делаем? Но Петроний махнул рукой, и мулатка-официантка, став на диво расторопной, принесла бокалы с ледяным пивом, фисташки и стакан мандаринового сока — Лючано отхлебывал попеременно сок, пиво и кофе, грыз фисташки, не прекращая рассказа, и дело пошло на лад. В горле словно провернули невидимый вентиль, речь лилась бурным потоком. Память, образы, картины, полузабытые ощущения извергались наружу, на благодарных слушателей.

…мягкая стружка вьется из-под резца смолистой змейкой. Но резец соскальзывает, раня палец: боль, обида и кровь. На лице куклы остается шрам. Заготовка безнадежно испорчена.