Ольга Ларионова - Сотворение миров. Авторский сборник

— Фрай! — закричала она срывающимся голосом, и одновременно со скрипом сдвигающейся крышки в лицо пахнуло горелой изоляцией, а по стенам побежали отсветы центрального табло, мерцающего зелеными буквами:

РЕЖИМ АВТОМАТИЧЕСКОГО ПОДЪЕМА

АМОРТИЗАТОРОВ НЕ ПОКИДАТЬ!

Она с трудом приподнялась — два «g», это после чартарумской легкости весьма пренеприятно. Вуковуд, уже выбравшийся, подавал ей руку, одновременно поводя носом. Зашипел автогаситель, запахло еще и озоном. Было как–то непонятно, что произошло, и главное — удалось ли запереть дверь в хранилище? Превозмогая навалившуюся тяжесть, она повернула голову, морщась от хруста шейных позвонков, и увидела Гюрга, свисавшего со своего кресла на крепежных ремнях. Частые черные капли вбивались в металлический пол удивительно синхронно с зелеными вспышками. «Если между вами окажется человеческая кровь…»

Она рванулась, не соразмерив свои силы с удвоившейся тяжестью, упала, больно ударившись коленками об пол. Поползла. Дотянувшись до кресла, рванула пряжку, ломая не только ногти, но, как ей казалось, и пальцы. Каждое торопливое движение было мучительно. И позвать на помощь ей не приходило в голову, потому что она одна была во всем виновата.

Чудовищно тяжелое тело рухнуло на нее, белое до голубизны лицо запрокинулось, перечеркнутое от уголка рта и до виска багровой глянцевой полосой, и, ломая ее, по щеке бежала неуемная чуткая дрожь.

— Жив! — крикнула Варвара, поражаясь хрипоте собственного голоса. — Слышишь, Вуки, — жив! — И она коснулась теплой сухой ладонью этого лица.

Счетчик высоты бесшумно отщелкивал цифры, приближаясь к черте озонового слоя, перед которым снова отключатся двигатели и наступит невесомость; тогда они перенесут Гюрга в медотсек, в саркофаг, и все будет хорошо.

И можно будет забраться вдвоем в одно кресло и глядеть в иллюминатор, на проваливающуюся в Пространство Чартаруму, для которой они сделали самое большое, что могли, — уберегли ее от самих себя.

А еще на прощание можно поглядеть на экранчик, куда зоркий объектив зонда передает изображение опустевшей долины. Четкие прямые полосы ограничивают прямоугольник, еще недавно бывший спуском в так и не тронутую сокровищницу знаний. Под копытцами легких горделивых животных, так не похожих на земных неторопливых тапиров, эти бороздки сгладятся за несколько дней и ночей.

И еще одно, не видно ни на одном экране: продымленная пещера, где в углу за валуном детеныш чартара ловит волосатой лапкой тоненький лучик залетевшей неведомо откуда звезды.

И по–человечески смеется.

Дом был самым последним в городе. Дальше начиналось поле, где ничего не успели построить, — нейтральная полоса ничьей земли, еще не городской, но уже давным–давно и не деревенской. Поле поросло одним бурьяном, потому что этим летом ему предстояло принять великую муку приобщения к цивилизации, и было жалко отдавать на растерзание бесчисленным колесам, гусеницам, ковшам и просто лопатам даже такую немудреную травку, как донник или сурепка. Природа откупалась бурьяном.

На той стороне поля виднелись теплицы или, вернее, то, что ими когда–то было. Опекавший их совхоз получил новые угодья и, хозяйственно вынув застекленные рамы, отбыл в неизвестном направлении, а они остались, словно костяки гигантских сельдей, пропуская сквозь свои подрагивающие ребра раздольный загородный ветер.

По ночам в поле было совсем темно. Зато возле самого дома на него ложились незыблемые световые квадраты попеременно зажигающихся и угасающих окон. Но сверху, с высоты девятого этажа, этой освещенной полоски видно не было, и по ночам Артему казалось, что где–то там, в непроглядной мгле, небо накоротко замыкается на землю, и черный сполох этого замыкания стоячей волной замирает над миром, пока лезвие первого луча снова не разомкнет их, словно створки раковины.

А иногда, когда бывало совсем худо, возникало ощущение абсолютной утраты пространства там, за окном, и не было не только земли и неба — не было ничего, просто первобытный хаос, не разделенный на твердь и хлябь. Сегодня Артему было худо именно в такой степени.

В квартиру он вошел тихо, словно мог кого–то разбудить. Но будить было некого, и, досадуя на никчемную свою осторожность, он демонстративно громко потопал на кухню и грохнул возле холодильника сумку и сетку с консервами. Поддернув брюки на коленях, присел и начал меланхолично переправлять банки, пакеты и свертки в белое, замшелое изморозью нутро. Если уж ты такой кретин, что при всем своем желании не можешь промоделировать простейшую семейную жизнь, то твоих ребят это не должно касаться. Завтра новоселье, и они соберутся на твою прекрасную–распрекрасную квартиру. А ты принимай. И рожу делай соответственную, благодушную. В сторону дам — особливо. Вот и абрикосовый компот на тот же предмет. Ах, смотрите, он догадался купить для нас абрикосы! Ах, льдинка в сиропе! Темка, ты молоток, даром что похож на Алена Делона! — И дамы, сажая липкие кляксы на декольте, примутся опохмеляться абрикосовым компотом.

И тогда свои ребята поймут, как ему худо.

«Темка, — скажут свои ребята, — ты отупевший буржуй. Ну разве можно в такой прекрасной–распрекрасной квартире существовать в одиночку? У тебя налицо аперитив и горошек, — скажут начитанные ребята, — но решительно не хватает Зизи. Слава богу, это поправимо. Смотри, сколько прекрасных дам (это над банкой с абрикосовым компотом). Выбирай любую!»

А может, и вправду выбрать? Ведь ни одна не откажется… Баста. Хватит с него.

Артем захлопнул холодильник и направился в комнату. Лампу он зажигать не стал, а подошел к окну, чуть мерцавшему пепельным ночным светом. Неясное отражение собственного лица появилось на стекле, и Артем посмотрел на него с ненавистью.

Представьте себе, что рядом с вами живет молодой мужик, неотразимый, как Ален Делон. Но это еще можно представить. И каково ему живется — тоже вполне представимо. Но вся беда Артема заключалась в том, что он был гораздо красивее и Алена Делона, и вообще всех импортных кинозвезд мужского полу. Сравнение, конечно, не ахти, но что поделаешь — других эталонов на данный момент не имеется. Раньше, говорят, сравнивали с королями (см. Дюма). Сухощавый и темноволосый, он был исполнен истинно русской красоты в духе портретов Венецианова.

И благородная внешность в сочетании с именем создавали Артему такой комплекс неотразимости, что при самом горячем желании он не смог к своим двадцати четырем годам создать хоть мало–мальски устойчивую семью. Не везло человеку. Ну был бы хоть артистом или телевизионным диктором, на худой конец, — у них, вероятно, вырабатывается профессиональный иммунитет против разожженных примитивным любопытством взглядов. Но он был простым инженером и до сих пор не мог привыкнуть к тому, что на улице женщины систематически оборачиваются ему вслед.