Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»

На площади у памятника стояла девочка с поломанной шарманкой. Она крутила ручку: ш-ш-ш… и молчание. Потом смотрела вместе с памятником вдаль и снова крутила ручку: ш-ш-ш… Кармина монотонно, в ритме шаркаюшей ручки, тонким голосом запела:

Девочка обрадовалась, закрутила ручку быстрее. И Кармина запела быстрей.

Девочка смеялась, и крутила ручку, и гладила шарманку, что так дивно поёт. И вдруг отпустила ручку и захлопала в ладоши. А Кармина продолжала. И девочка вдруг поняла, что её дурачат. В сердцах выбросила она шарманку в воду, плюнула вслед и ушла. А мы остались стоять. Кармина не пела.

— Кто тебе рассказал?

— Никто мне ничего не рассказывает. Я всё чувствую. Как ты чувствуешь дождь и темноту, понимаешь?

— Но слова — те самые…

— В меру пошлые слова для шарманочного мотива. Но я пою все песни, которые слышу. Я есть, пока пою. А если вдруг я не услышу или мой голос дрогнет — меня уже не будет. — Несравненная вдруг рассмеялась и крикнула: — Айда на край мира!

— А он есть?

— Есть. Надо только не сворачивая идти на далёкий звук.

И мы пошли. И дошли до края.

Дорога спускалась в Океан. Он выкладывал её ракушками, наползал на неё, просачиваясь в Город. Выедал фундамент у пакгауза, хотел сожрать нашу провизию.

Я протопал по дороге прямо в Океан, докуда хватило высоты сапог и дальше. И стоял в холодной грязной воде до судорог. Имея большую склонность к сумасшедшим выходкам, Несравненная спустилась ко мне. Ангел кричал нам с берега, что мы простудимся. А Кармина кричала, подражая птицам, пока вконец не охрипла и не оглохла, как Океан.

Мы вышли из воды рука в руке. Терпеливо выслушивали упрёки Ангела и выливали Океан из сапог. И тихонько поплелись прочь. Мечта сбылась — я вышел к границе Океана и… не увидел ничего.

Потом Ангел отпаивал нас грогом в каком-то притоне и смешивал для Несравненной гоголь-моголь. Несравненная протянула мне недопитый бокал:

— Будешь, Владимир?

— Я не Владимир.

— Ты точно знаешь? Ха-ха-ха, а кто ты? Будешь?

Я взял бокал из рук Несравненной.

— Ты хорошо его знала?

— Пей, пей.

— Ты хорошо знала Владимира?

— Он противный, как ты. И в нём ни капли лукавства, правда же, сумасшедшие идеи — вот и всё. Ха-ха-ха, как смешно, он рассуждал, в чём суть клеветы, и ошибся, бедняжка.

Ангел подал Несравненной другой бокал и подсел ко мне ближе.

— Я тоже был на той лекции, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Владимир Николаевич читал публичные лекции по философии, одно время они стали популярны. Только выяснилось, что никто его не понимал. Он говорил, что философия — это припирание себя к стенке, это один на один, это когда нельзя ответить: я, как все, или я поступаю так, ибо это верно, а верно, ибо написано. Чтобы узнать себя, выходило, надо ошибиться. Ну вот, собственно, он — ошибся…

— Владимир думал, что сознание это и есть бытие, — вдруг сказал я.

— Да, да, — подхватил Ангел, — и коль скоро оно субъективно — оно ошибочно, а объективного просто нет. Суть бытия — творчество. Неизбежное, стихийное. Само рождение — созидательный творческий акт, и достойная причина для дальнейшего существования, и, что удивительнее всего, начальная ступень к абсолютной смерти демиурга, которая будет апофеозом творческой воли…

Язык Ангела заплетался, мысль терялась за словами. Мешал постоянный шум, далёкая ругань. И то, что руки прилипали к столу. В голове туманилось.

— А ещё, — вмешалась Несравненная, — он уверял, что если говорить честно, всё, как думаешь и чувствуешь, как я пою, то выходит, это уже и не правда вовсе. Правда, смешно?

Мы стали совсем пьяны. Несравненная склоняла голову на любое подвернувшееся плечо, капризничала и бросала на меня жаркие взгляды. Наверное, от них у меня поднялась температура, и в полубреду я вышел на воздух. Горели мусорные баки. Огонь отражался в воде. Едко пахло дымом. Я пошёл по Городу и, само собой, снова пришёл к памятнику. Сел там на скамейке и сидел во мгле и одиночестве, пока кто-то большой и холодный не пристроился рядом.

— Почему ты не читал моих книг? — спросил меня памятник.

— А ты писал их для меня?

— Я — Ка, — сказал памятник. — То, что я написал, тебе бы понравилось.

— Не знаю. Скучно.

— А другим нравится, — оправдательно сообщил памятник.

— Скажи мне, Ка, почему ты не оставлял шанса своим героям?

— Не оставлял?

— Нет.

— А может, они сами этого не хотели?

— А если не по их воле, а по твоей? Ты ведь мог бы их спасти? Неужели тебе было их совсем не жаль?

— Жаль. Но навряд ли они нуждались в спасении.

— Всё-таки стоило попробовать, а?

— Это не было бы правдой.

— А ты назло правде. Освободи их от чужого порядка.

— Но я не знаю, как это описать.

— Что же делать?

К. побарабанил чугунными пальцами по скамейке: бом-бом-бом…

— А что, если оставить всё как есть?

— Но мне не нравится как есть.

— Ты же не читал.

— Мне не нужно читать про себя. Про себя я и так всё знаю.

— Если так, то сам и освобождайся, — заявил обидевшийся К.

— Но ты же парализовал мою волю. Ты не дал мне узнать, кто я и где. Ты лишил меня почвы под ногами и обделил любовью. Зачем?

— Не знаю. Не я придумал это. Я написал как есть. А ты зря жалуешься. У тебя ещё есть Ангел.

— Он плохо обо мне заботится.

— А ты и вовсе о нём никак не заботишься. А ведь он единственный, кто не оставит тебя. Все мы уйдём в Океан, и Океан уйдёт. Всегда с тобой пребудет только Ангел.

Я встал со скамейки и побрёл к Ангелу, и нашёл его в прежнем притоне. Лицо его с бледными веснушками утратило чёткость очертаний от духоты и грога. Он встретил меня с преувеличенной весёлостью.

— Зря ты пропустил, — сказал он, — речь Несравненной о «Душе в заветной лире». Я не люблю скабрёзностей. Но это было сильно сказано.

Несравненная снова пела. Пела на незнакомом языке, а по лицу у неё текли слёзы. Её слёзы, её голос, она сама растворялись в тусклом свете притона.

— Скажи, Ангел, — обратился я к хранителю, — кто приставил тебя ко мне?

Ангел удивился, он даже плечом пожал и руками развёл:

— Да никто не приставлял, почему ты так подумал, ну скажи, почему?

— И у тебя нет никакого начальства, и никто не просил за меня?

— Никто.

— Тогда как?…

Ангел часто заморгал, как от соринки, и не отвечал.