Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»

«…братья разъехались кто куда. Сы Пу Мин просил смилостивиться над ним. Владыка увещевал его:

— Вас смущает, что здесь подземный мир. А между тем у вас будет щедрое жалованье и вы ни в чём не будете нуждаться. Ваше довольствие, наряды и выезд будут такими, о которых при жизни вы не могли бы и мечтать.

И вновь Сы Пу Мин настоятельно просил, лил слёзы и отбивал поклоны.

— Я не буду вас неволить, — наконец молвил владыка. — Достойно сожаления, что вы не пошли навстречу нашим желаниям.

Тотчас он взял со стола свиток с записями гражданских дел и сделал в нём соответствующую пометку. Сы Пу Мин стал благодарить владыку за оказанную милость, а тот предложил напоследок:

— А не угодно ли вам, сударь, проявить заботу об умерших прежде вас родственниках?»

Валерия прервала чтение, повернулась ко мне:

— Как похоже, не правда ли?

— Что было дальше? — капризно спросила Анжелка.

«С Сы Пу Мином послали провожатого, и тот повёл его к городской стене. Ворота города были воротами тюрьмы. Сы Пу Мин и провожатый вошли в город и пошли по улице. Дома стояли вплотную друг к другу. Они вошли в последний. Там Сы Пу Мин увидел девушку и узнал в ней свою сестру. Сестра тоже узнала его, стала плакать и жаловаться…»

Раздался звонок в дверь. Явилась Владлена. Она принесла бумажный пакет с бутербродами. Чтение было забыто. Мы с ней пододвинули стулья к дивану, уселись в кружок все вчетвером и стали есть бутерброды, запивая водой из литровой бутылки, передаваемой по кругу. Я спросил у Анжелки, с чего началась эта история, которую они тут читали.

— Сы Пу Мин заболел и умер, — ответила Анжелка.

У Валерии я спросил, чем эта история закончилась.

— Он ожил, потому что у него оставались недоделанные дела. Он доделал их и умер снова.

«Разве так бывает?» — подумал я и откусил от своего бутерброда. Было слышно, как мы жуем, как булькает в бутылке вода и как падает, глухо ударяя в толстый ковёр, отсыревшая лепнина с потолка в кабинете. Владлена так и не сказала ни слова.

Кеша Вирсавин не заходил ко мне после того, как возле моей двери ему попала в голову самопальная бомба. Бомба не взорвалась, но шишку набила. Но это я узнал уже не от него. От него я узнал только, что утешительные прогнозы синоптиков он придумал сам. Ему было невыносимо смотреть, как люди сходят с ума от страха. Они думают, что Океан зальёт Город, и они не смогут дышать, забыв, что дышать им уже не обязательно.

Мы собрались у Владимира, потому что у меня было ровно настолько же опасно, но в моей квартире Океан уже смыл ковры, а этажом выше всё оставалось по-прежнему. Только сумасшедшая чайка, ударившись в стекло, проделала кривую трещину.

Мы с Владимиром сидели напротив друг друга. Слева от меня Валерия. Слева от Владимира Маркуша, в честь праздника надевший рубаху. Вихры на двух его макушках торчали рожками. Следующей за Валерией сидела Анжелка, следовательно, от Владимира по правую руку. Следующим за Маркушей — Ангел, значит, справа от меня. Мы сидели за круглым столом и предавались воспоминаниям. Владимир утверждал, что помнит звёздное небо. Точь-в-точь таким, каким видишь его в первый и последний раз со дна мусорного бака. Анжелка не верила. Она сказала, что Владимир придумал звёздное небо. А Маркуша, напротив, говорил, что по описанию узнал все созвездия Северного полушария. Потом он почему-то вспомнил, как жалел свои зубы, пока их выбивали о край унитаза в армейской уборной. Он тогда ещё надеялся выйти оттуда живым. Анжелка сказала Маркуше, что, пусть все его картины смоет Океан, он их всё же написал. Ради этого стоило попасть сюда. Сказала: здорово, что все мы здесь, хотя и очень больно.

И я почувствовал, что всем действительно больно. Больно всё время. Привычно. Но нет-нет и ещё чуть больнее становится, вот и вспомнишь про надоевшую душевную мигрень. Владлена говорила, что я не жил, а спал. Но спал-то я с открытыми глазами. Я помню, как от пощёчины люди могут не чувствовать ничего, кроме прикосновения к щеке. Здесь воздух взрезал лёгкие, от боли становясь горячим.

Анжелка рассказала, как ждала моего прихода в больнице. Всё так просто. Я должен был прийти. Если не в больницу, то на могилу. Она грустно, без упрёка посмотрела на меня. Я посмотрел на неё: сколько раз вообще я не пришёл, не ответил, не…

Я рассказал совсем другую историю. О том, как стоял на краю крыши, но не сделал шаг. Я думал тогда о той, единственной, и мне было почти так же больно, как сейчас. Я думал, что не смогу пожелать и сотой доли этого даже заклятому врагу, даже дьяволу… Слева от меня вздрогнула Валерия, справа — Ангел. Я и сам вздрогнул, невпопад сказал:

— Клеветнику.

— Оклеветанному, — тихо поправила меня Валерия.

Я перехватил её нежный, материнский взгляд, обращённый к Владимиру.

— А потом, — закончил за меня Ангел, — она вышла замуж за другого, родила ребёнка, стала дородной, непохожей на себя, так?

— Не знаю. Но мне всё равно. И тогда, на крыше, мне было всё равно, что будет с ней. И я не сделал шаг, но это не важно.

Валерии нечего было рассказать, и все продолжали смотреть на меня. Потух свет (это случалось всё чаще и чаще: чайки обрывали провода), я говорил в темноте:

— Никогда я не хотел бы стать причиной такой же боли для другого, какую пережил сам.

Свет вдруг включился. Неожиданно озарённые лица были грустны, как у святых мучеников. Мы переглянулись и засмеялись.

— Это экзистенциальная боль, — смеясь сказала Анжелка.

И я снова порадовался её манере изъясняться. Внешне она всё-таки оставалась девятилетней девочкой.

— Я мыслю, следовательно, существую. А это значит, что больно дышать, смотреть, ходить… Попробуй морфий.

Внизу загрохотало. Похоже, в моей квартире выломали дверь. Мы снова засмеялись: как ловко вышло, что им и в этот раз не в кого стрелять.

— Послушай, — Ангел взял меня за плечо, — а если бы к тебе обратились, скажем, так: удели-ка мне немного из своей вечности, а то мне больно. Ты бы согласился?

Я ответил, потом задумался.

— Ну и напрасно, — пробормотал Ангел.

Отчаянная чайка разбилась о стекло. Окровавленные осколки посыпались в Океан, чтобы отмыться в нём до прозрачности. А мы сидели и смеялись.

Последнее, что я успел сделать, это спуститься к себе, достать из ящика стола тетрадный линованный листок, зачеркнуть «Здравствуй» и написать:

Анжела, ты не умерла, потому что я не видел тебя мёртвой. Ты не изменилась, потому что моя память сохранила твой образ. Ты повзрослела, потому что жила в моих мыслях. Сейчас я понял это и благодарен тебе за то, что ты всегда была со мной.

Вечно твой одноклассник, Лёша Лазарев

Я сложил из письма самолётик и запустил его в белую мглу за окном.