Екатерина Белецкая - Огонь и ветер

– Как? – удивился Ри.

– Мне было ужасно скучно, особенно по ночам. – Она пожала плечами. – Как ты мог заметить, с математикой у меня порядок.

– Ну да. К чему ты ведёшь это всё? – спросил Ри.

– Сейчас поясню. Ит, сядь, пожалуйста.

– Некуда.

– Тогда стой. Я нашла раздел, созданный руководством Службы исключительно для себя, любимых. Этот раздел посвящён так называемой посмертной ответственности и посмертному призыву к ответственности.

– На костях, что ли, плясать? – недоверчиво спросил Скрипач. – Чего только не придумают.

– Да нет, Рыжий, не на костях. Согласно информации из этого раздела каждого сотрудника Официальной службы теоретически можно призвать к ответу, даже если этот сотрудник погиб, был убит, попал в плен и погиб в плену, и тело утрачено. Срока давности посмертный ответ не имеет. То есть можно и через сто тысяч лет призвать кого-то к ответу подобным образом. Но за всю зафиксированную историю Службы было всего около тысячи прецедентов использования посмертных ответов. Даже не потому, что накладно. Причина иная. Мне продолжать?

– Никогда про это не слышал, – ошарашенно сказал Ит. – Странно… Берта, что это всё значит?

– Мне тоже это показалось странным. – Она окинула притихшую компанию взглядом. – Действительно, как можно призвать к ответу человека, который умер тысячу лет назад?

– И как же? – Ри склонил голову к плечу.

– Боюсь, ты сильно удивишься. По сути, Официальная нарушает закон по отношению к собственным же сотрудникам. Весьма серьёзно, надо заметить.

– Как именно? – спросил Ит, ощущая, что мышцы шеи деревенеют, а кровь приливает к лицу. – О чём ты говоришь?

– Да уж не о шаманских танцах с бубнами и не о вызывании духов столоверчением, – она усмехнулась, ткнула сигарету в переполненную пепельницу. – Всё проще.

– Ну? – Скрипач выжидающе посмотрел на неё.

– В возрасте ста пятидесяти лет у каждого, я подчёркиваю, у каждого сотрудника Службы берут материал на воссоздание. А прецедентов мало, потому что, как вы понимаете, вернуть получается всё равно не всех. Но…

– Что? – Ри вскочил. – Что ты сказала?

– Ри, сядь, – попросила она. – Не кричи, пожалуйста. То, что ты слышал.

– Без согласия?! Живой материал?

– Разумеется. А вернуть получается не всех, потому что срабатывает не всегда, – пояснила она спокойно. Даже, пожалуй, излишне спокойно. – Вы понимаете, к чему я веду?

Все молчали.

– Мы погибаем, – Берта выпрямилась. – Весь этот мир погибает. Вы погибаете от тоски и боли. Не знаю, сколько мне осталось, но по ощущению – не очень долго. И я не хочу больше – вот так. Не могу. Мы должны что-то делать.

– Что ты предлагаешь? – севшим хриплым голосом спросил Ит.

– Я? Я предлагаю вам подумать, – Берта дёрнула плечом. – Мы решили, что всё потеряно… Может быть, мы ошиблись? Может быть, не всё?

Шестеро

Москва – Санкт-Петербург

Небо безумного цвета

Ехать предстояло почти десять часов, и Ри с Итом, когда вышли из дома, не сговариваясь, завернули в кулинарию – во-первых, продуктов дома не было, а в дороге неплохо бы поесть, во-вторых, может получится купить «кое-чего», понятно чего. Берта не возражала, напутствий им не давала, условий не ставила и ругаться не пробовала… впрочем, она давно уже не ругалась. Нет, Ит, когда приедет, признается, само собой, но, кажется, ей уже почти всё равно.

Погода была так себе. Холодный ветер с реки, низкие тяжёлые тучи, в воздухе – словно водяная взвесь. Дождь не дождь, но штормовка через десять минут становится волглой, влажной, и волосы отсыревают, и холод пробирается куда-то внутрь, вглубь, словно хочет заполнить собой душу… впрочем, он и так давно там, и деваться от него совсем уже некуда.

Кулинария, которая находилась в левом крыле высотки на Котельнической, встретила их гулким просторным эхом. Влажный пол, полупустые прилавки, где-то вдалеке раздражённые голоса, звяканье молочных бутылок. И смесь запахов – непередаваема, потому что всё сразу, всё вместе. Сырость, свежий дрожжевой аромат хлеба, чесночный душок, квашеная капуста, плесень, мокрый камень, свежий земляной дух – картошку привезли и пересыпают сейчас в бумажные пакеты, по три кило… Всё и сразу, одновременно, и уже настолько давно буднично-привычно, что кажется чем-то само собой разумеющимся.

Им повезло, попали как раз на «после завоза». Удалось купить пирожков с печёнкой, батон ливерной колбасы и две водки по ноль пять. Водка была дорогая, поэтому очереди за ней не стояло. Ит знал, что через пару-тройку часов и эту разберут, но они оказались в магазине в самый разгар рабочего дня… в общем, взяли так взяли.

После кулинарии отправились на Белорусскую, а оттуда, рейсовым катером, на Миусы. Вернее, на ту часть Миусского кладбища, где хоронили «нехристей» – Кира, как рауф, в освящённой земле хоронить, конечно, никто бы не позволил, и хорошо, что нашлось место…

Какое, к чёрту, «хорошо»! Лучше некуда, ничего не скажешь. Ит вспомнил, как это было – и в который раз удивился самому себе. Нет, мы не люди всё-таки. Люди… реагируют не так. Это у людей бывает – вот эти все фразы, это смирение, это прорастание быльём, это псевдофилософское «ну, теперь уж ничего не поделаешь». А у них… Восемнадцать лет прошло после того, как гроб опустили в землю, а для Скрипача, да и для него самого это было словно вчера. И память не сгладилась, и время не вылечило.

«Никого оно не лечит, время», – мрачно подумал Ит.

Склероз лечит, это да… жаль, что у нас склероза не бывает. Для нас всё, что в прошлом, всегда «вчера». Насколько проще тем, у кого с памятью нелады.

– О чём думаешь? – поинтересовался Ри.

– О том, что нас убивают собственные же головы, – вздохнул Ит. – А мы, кажется, ничего не имеем против.

– А, ты вот про что. Ну да, всё так, – Ри покивал. – Я хожу на Фонтанку, туда, где это случилось… там на камнях царапины остались. Так вот, я помню даже, как каждый осколок летел, где в воду упал… – Он помотал головой, зажмурился. – Двадцать лет, а словно вчера. Веришь?

– Верю, – кивнул Ит. – У меня то же самое.

Ит подумал – мы говорим про это каждый год. Каждую осень. Мы бы говорили чаще, наверное, но мы бережём друг друга, мы пытаемся беречь друг друга, и весь остальной год мы не говорим, мы молчим, но непроизнесённое всегда присутствует, и никуда от этого не деться.

Дождь припустил сильнее, они попробовали втиснуться под навес, но мест, даже стоячих, не оказалось, всё позанимали люди, севшие на катер раньше. Ладно, плевать. В машине будет сухо, ерунда.