Чайна Мьевиль - Посольский город

— Они начали посылать отряды в город, — сказала Сиб. Правда, это был уже не город, а сборище наркоманов-рабов. — Раньше они убивали других ариекаев.

— Те, кому удалось вырваться из-под власти бога-наркотика…

— … наверное, испытывают отвращение к тем, кому не хватило отваги это сделать. — Но теперь они уже не убивали: они приходили вербовать. ИллСиб синхронно повертели руками, как будто вырывали невидимые крылья из спин.

Меня передёрнуло, но я тут же сделала вид, будто просто качаю головой, и сказала, что хочу повидаться с Испанской Танцовщицей, как с другом. Мне хотелось понять его, вникнуть в суть его стратегии освобождения. ИллСиб были довольны. Они повели меня в пещеру под свесом скалы, украшенным порослью вроде пальцев, — жилище ариекаев. Там мы долго сидели и молчали.

Крохотную пригородную деревушку, кучку тихо подраставших домов, внезапно сровняли с землёй из биомеханического оружия поразительной мощи, помеси всех существующих пород. Информатор-ариекай, агент бога-наркотика, сообщил о приближении ужаса.

Все жители города и все жители Послограда должны сплотиться, чтобы отразить нападение, сказали ЭзКел, и Кора/Сайгисс вместе со всеми. И хотя подчинённые ариекаи старались угождать ему во всём, это распоряжение оказалось слишком туманным, чтобы они могли принять его как руководство к действию. ЭзКел никогда не произносили опьяняющих приказов, чтобы заставить всех ариекаев подчиниться Кора/Сайгиссу: наверное, опасались непредсказуемых последствий.

Мне хотелось как можно чаще ходить в город и как можно дольше оставаться у лжецов, напрягавших все силы, чтобы ответить на вызов, брошенный Кора/Сайгиссом. Я старалась запомнить дорогу — и сам путь, и все связанные с ним ухищрения, — но всё же могла попасть туда, только когда Брен или ИллСиб брали меня с собой. После того выразительного нападения на городские развалины Испанская Танцовщица и другие ариекаи были опечалены (я уже распознавала это состояние). Один из них ушёл.

ИллСиб слушали.

— Они поссорились.

— Он сказал им…

— Он сказал, что ему стыдно. — Плохо было, когда бог-наркотик Первый заставлял их кайфовать, но ещё хуже стало теперь, когда потребность в дозе сделала их рабами.

— Он… о.

— Он оглушил себя.

— Нет, — сказала я.

Мне показалось, им было больно не только от того, что их — кто, друг? — совершил акт вандализма по отношению к собственному уму и телу и с ним нельзя было больше говорить. Они хотели дать надежду другим, противопоставить что-то социальному самоубийству тех революционеров, которые лишали себя крыльев, а вместе с ними и общественного сознания, превращаясь в мстителей-нигилистов. Была ли у безъЯзыких своя иерархия? Были ли среди них те, кто возвышался, подобно аристократии, над морем насильно обращённых? Я смотрела в чёрные точки многочисленных глаз Испанской Танцовщицы, которые видели, как их друг вырвал своё крыло и отбросил его, точно бесполезный мусор, после долгих лет работы над проектом, начатым задолго до конца света.

У наших баррикадных ворот, на убогих уличных рынках, которые терпели лишь потому, что в условиях экономики вторичной переработки без них было не обойтись, люди снова заговорили о смене. О том, когда она прилетит, куда мы все отправимся и что за жизнь ждёт изгнанников из Послограда в Бремене.

Наши камеры совсем одичали и жили в долинах. Многие из них сломались, или у них ухудшилось качество сигнала. Но некоторые продолжали передавать репортажи.

Иные залетали в такую глушь, где не было даже ферм, за пределы трубопроводов. Слухи об одном репортаже дошли до меня раньше, чем я увидела его сама. Я с презрением отвергла идею о том, что его существование скрывали от меня — разве я не член комитета? Однако обнаружилось, что скрыть его всё же пытались, хотя и безуспешно. Чему тут было удивляться? В комитете назрел раскол, завелась коварная и трусливая пятая колонна, доносившая обо всём прямо богу-наркотику. И причин тому не было никаких. Просто тяга к секретности у бюрократов в крови. И ведь никакого реального способа утаить от нас эти файлы у них не было: как только об их содержании пошли слухи, остальные комитетчики не могли их не увидеть.

Мы собрались группой и загрузили их в информационное пространство комитета. Брен волновался. Меня поразило его нетерпение и то, что он явно не знал, подтвердят ли ожидавшие нас кадры ходившие слухи. Я привыкла к тому, что он знает больше, чем говорит. И даже поддела его на этот счёт, довольно тонко. Мы смотрели воспоминания камеры. Нас разделяли многие километры, но это была та же страна. Камера неслась сквозь какую-то теснину: я даже пригнулась, чтобы избежать столкновения с уступами, от которых она увернулась несколько дней тому назад. Сзади раздался голос какого-то идиота:

— Зачем мы это смотрим?

Сквозь проём в камне камера вылетела в долину цвета пемзы, взмыла по-птичьи над склоном, на высоту сначала дерева, потом башни, сфокусировалась на ложе пересохшей реки. Мы ахнули. Кто-то выругался.

Мы увидели армию. Она маршировала прямо на нас. И ариекаев в ней были не сотни, а тысячи, многие тысячи.

Я услышала свой голос, который повторял: Господи, Господи Иисусе. Теперь мы поняли, почему город как будто съёжился. Фаротектон, сказала я.

Микрофоны в камере были дерьмовые, но мы услышали звук шагов, марш многих жёстких ног, ступающих не в такт. Перенёсшие ампутацию ариекаи кричали. Вряд ли они даже знали об этом, ведь они не могли слышать собственные пронзительные вопли. Вместе с ними шагали машины, подчиняясь немым приказам хозяев. Ариекаи несли оружие. Это была единственная армия на планете, и она шла прямо на нас.

Камера спустилась ниже, и мы увидели тысячи обрубков тысяч спинных крыльев. Каждый ариекай в этой армии был солдатом, но объединяло их не повиновение приказам — загнанные в ловушку немого солипсизма, утратившие способность слышать, говорить, думать, они каким-то таинственным образом шли к одной цели, которую они разделяли, не называя. У них не могло быть общего намерения, но мы знали, что оно есть, знали, в чём оно заключалось, и знали, что этим намерением были мы.

Шедшую на нас силу мы поначалу называли безъЯзыкими и ЧВ, что означало членовредители, а ещё армией глухих. Слабослышащие жители Послограда категорически возражали; они были правы, и нам стало стыдно. Потом кто-то догадался применить к ним слово из одного древнего языка — сурдии. Означало оно то же самое, глухие, но заложенное в нём оскорбление становилось разбавленным; в особенности потому, что не все правильно понимали этот термин, и его быстро переиначили, так что сурдии превратились сначала в сурдов, а потом и вовсе в абсурдов. Так мы называли Хозяев, которые шли убивать нас за наши грехи, в которых мы если и были повинны, то по незнанию.