Генри Олди - Волк

Вот и вся любовь.

Мальчик, кого ты больше любишь: папу или маму? Старичок, кого ты больше любишь: сына или внука? Ни один клоун не позволит себе такого вопроса. Вы спросите: потому что это глупо?

Нет, отвечу я.

Потому что это даже не смешно.

Белая тросточка ударила по плечу:

— Эй! Что ты делаешь у дома моей дочери?

Полковник обернулся. Перед ним приплясывал карлик в круглых, совиных очках. Тросточка слепца мелькала в опасной близости от лица Тумидуса. Складывалось впечатление, что карлик хочет ощупать лицо полковника — так знакомятся слепые — но прикасаться руками брезгует.

— Здравствуй, Папа, — сказал Тумидус.

— Не увиливай! — трость хлестнула по второму плечу: сильнее, резче. — Что ты здесь забыл?!

Полковник лихорадочно соображал, что ответить карлику. Он проклинал тот миг, когда ноги принесли его к дому Н’доли Шанвури. Недопустимая оплошность! Словно убийца, которого тянет на место преступления… Прав Лентулл: десантура, тупая десантура.

— Гуляю, Папа. Дышу воздухом.

— Врешь!

— Воздух, Папа. В моем возрасте врачи рекомендуют пешие прогулки. Профессор Мваунгве так и сказал: гуляйте, полковник. Ты не веришь профессору?

— Врешь! Влюбился, да?

— Папа, ты сошел с ума.

— Влюбился! — Папа Лусэро подпрыгнул на высоту собственного роста. Очки опасно съехали ему на кончик носа, открыв глаза, похожие на сваренные вкрутую яйца. — Наконец-то! Н’доли — отличная девчонка, вся в меня. Да и ты парень хоть куда. Сильный, глупый…

Трость уколола в подреберье:

— Ты меня устраиваешь, как зять. Идем, я вас поженю!

Пропал, отчетливо понял Тумидус. Пропал с концами. Цепкая лапка ухватила полковника за запястье, поволокла в счастливое будущее. Муха, подумал Тумидус. Я — муха во власти паука. Ему и в голову не пришло вырваться. Он помнил, как выглядит Папа Лусэро в большом теле. Не сгусток волн и лучей, пронизывающий космос, будто игла — ткань, но гигант-паук, способный разнести в щепки боевую галеру. Когда, став коллантарием, полковник впервые увидел киттянского антиса особым образом, из-под шелухи — он узнал, что такое арахнофобия, помноженная на детский ужас.

— Ты выбьешь из нее дурь! — вопил Папа пронзительным дискантом, ускоряя шаг. — Как пыль из ковра! Наука? Прогресс? Ха! Раздвигать ноги — вот женская наука!

Шарахались в стороны случайные прохожие.

— Рожать — вот бабий прогресс! Н’доли родит тебе уйму детей! Девочек, одних девочек! Все будут похожи на дедушку! Красавицы…

Где-то сработала сигнализация.

— Ты научишься пить, как мужчина! Жди меня в гости по вечерам. Мы будем пить и драться, драться и пить! В тюрьме у меня отдельная камера, с баром и холодильником. Там хватит места двоим…

У Тумидуса заболела голова. Висок словно шилом проткнули. Который день полковник жил на нервах: страдал бессонницей, мучился дурными предчувствиями. Вестей от брюнета с блондином не было. Родина не спешила откликнуться на призыв изгнанников. Юлия, Лентулл, Антоний — все ждали с равнодушием мраморных статуй, соревнуясь друг с другом в бесчувственности. Говорили: куда спешить? Улыбались: всему свое время. Тумидус усмехался в ответ, выдавливая улыбку, как зубную пасту из тюбика. Он совершенно не умел ждать.

Фитиль, подумал полковник. Фитиль, вставленный в мою задницу, сгорает быстрей быстрого. Нет, не фитиль — запальный шнур бомбы. Взрыв, и осколки секут все вокруг. Или, сумей я сдержаться, превращают мою печень в паштет.

— Куда ты меня ведешь, Папа?

— Жениться!

— Папа, оставь свои глупости. Мы давно прошли мимо дома твоей дочери. Ты хочешь выпить? Хочешь, чтобы я составил тебе компанию? Я же вижу, что ты трезв…

Карлик остановился. Над головой антиса с веток дерева, неизвестного Тумидусу, свисали гроздья цветов, похожих на мелкие тигровые лилии. Шесть лепестков темно-кирпичного цвета, испещренных черными крапинками. Упругий глянец тычинок. От волн аромата головная боль усилилась, стала невыносимой — и вдруг исчезла. Папа Лусэро взмахнул тростью, желая сшибить ближайшую гроздь, и промахнулся. Еще один взмах; еще один промах.

— Коснись цветка! — властно потребовал слепец.

Тумидус протянул руку. На ощупь цветы были неприятны — влажные, скользкие. Он едва успел отдернуть пальцы: третий удар тросточки, и благоухающая гроздь упала под ноги полковнику. Тумидус не удивился. Он привык к странностям Папы Лусэро.

— Ты идешь в гости, — сказал Папа.

— К тебе?

— Ко мне. Ты еще не забыл, где я живу?

Полковник вздохнул: из огня да в полымя.

— Я сделаю тебе татуировку, — предложил Папа. — Красивую.

— Нет!

— Почему?

— Я не люблю татуировки.

— Ну и дурак. У тебя столько пустого места, — карлик хлопнул себя по макушке, намекая то ли на голову Тумидуса, бритую наголо, то ли на беспросветную тупость полковника. — Идем, чего встал!

— Бвана! Белый бвана!

— Он даст нам денег!

— Кучу денег!

— Он откроет нам счет в банке!

— Нет, он принес наличные!

— Наличные!

— Давай, бвана! Скорее давай!

У Папы Лусэро было много жен. У жен были луженые глотки. У Папы Лусэро было много детей. Дети визжали, как недорезанные поросята. Этот хор слышали на небесах.

— Деньги!

— Бвана принес их нам!

К Тумидусу тянулись руки: в браслетах, в цыпках. Младшие жены целовали пыль у ног полковника. Старшие без церемоний лезли в карманы. Дети копировали поведение матерей.

— Цыц! — скомандовал Папа Лусэро. — Назад, дерьма кусок!

— Бвана даст нам денег!

— Ты не даешь, а бвана добрый!

Карлик хмыкнул:

— Бвана не даст вам ни гроша. Слышали, толстозадые?

— Почему?!

— Бвана жадный.

— Добрый!

— Жадный, говорю. Хуже меня.

— Не бывает!

— Бвана за грош удавится. Кыш с дороги…

Щедро одаряя семью зуботычинами и оплеухами, Папа Лусэро зашагал к дому. Тумидус шел следом. Он уже имел честь видеть это представление. В прошлый раз женщины предлагали ему секс: с молодками, старухами, с детьми, с дойной козой. В позапрошлый раз его умоляли сводить Папиных жен на танцы — вернее, раздобыть дюжину пригласительных билетов на выпускной бал Имперской военно-космической школы, размещенной на Китте. Однажды Тумидуса встретил град проклятий — его сочли дурным вестником. Полковник не знал, почему, и знать не хотел.

— Бвана жадный, — с уважением шептались за спиной.

— Бвана очень жадный!

— Жаднее Папы…

— О, великий белый бвана…

В доме царила прохлада. Полковник ощутил, как липнет к телу мокрая рубашка. Он разулся, не дожидаясь, пока карлик сбросит сандалии, и все равно не успел — босой, Папа Лусэро обогнал его и зашлепал по лестнице вверх. Если по улице слепец шел с уверенностью зрячего, скорее поигрывая тростью, нежели проверяя ей дорогу, то в доме Папа утратил легкость походки. Карлик двигался медленно, с осторожностью путника в ночи. Трость стучала по резным балясинам, по ступенькам впереди; свободной рукой Папа держался за перила.