Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Она между тем безошибочно угадала его мысли:

— Наниматься, что ли, завтра надумал?

Он сдернул с распялки штаны, встряхнул их с такой гордостью, словно это было княжеское знамя, небрежно обронил:

— Рыцари не нанимаются. Их в лучшие дома приглашают с честью!

Она поверила, зябко подобрала ноги под юбку:

— Прости, господин мой, может, я обидела тебя, что позвала в убогий свой угол? Да ты ведь сам пошел…

И верно, хижина ее, как и десятки таких же жалких жилищ, располагалась за городскими стенами. Собственно говоря, это нельзя было назвать даже домом — у посаженных в кружок деревьев кроны были связаны вместе, сучья за несколько лет привыкли сгибаться, образуя шатер, а густая листва, вероятно, не пропускала ни капли дождя. Стволы были оплетены широкими полосами светлой коры, так что жилище Махиды было попросту громадным лукошком. Такое же древесное кольцо ограждало крошечный дворик с той только разницей, что ветви деревьев, наоборот, были над ним срезаны. Пройдет еще несколько лет, стволы раздадутся и превратятся в сплошную стену — только конопать мхом. Хитроумно!

— Ты пеки да вари, — проговорил он наставительно. — Я твоей стряпни отведаю — вот тогда и скажу, в обиде я или нет.

Она вынула из‑под широкого листа сырую лепешку, ловко завернула в нее ощипанную птицу, бросила па плоский камень очага. В теплой дымке плясали давешние стрекозы — грелись, что ли? Харр потянулся, хрустнув косточками, и вдруг почувствовал, что безмерно счастлив. Он снова был на случайном привале своей бесконечной дороги, вдали от родной земли, до которой снова шагать и шагать — а то уж забиралось под ложечку щемящее сомнение: вот дойдет до дому — что тогда? Вроде и искать будет нечего. Но сейчас долгожданное васильковое небо и душистая строфионья степь привычно слились воедино и сжались в мерцающую, чуть печальную звездочку, манящую его из недосягаемого далека. Он снова был волен как птица — сам себе хозяин, не то что в гостях, где все подано, да никогда не знаешь, что позволено.

Да, кстати, о звезде.

Харр подтянул штаны (богатый джасперянский камзол, шитый серебром да лиловыми шелками, побоялся закапать — оставил на распялке), вышел во дворик, где жар очага ластился к босым ногам, подставил ладонь зеленым лучам:

— На той дороге, где я гостевал последнее время, такого света ночного не видывали, — дипломатично умолчал он о том, что на родимой Тихри и вообще‑то ночи не для людей — для нечисти ледяной.

— Потому и лихолетье объявлено, что звезда–предвозвестница возгорелась, — не вполне вразумительно для него пояснила Махида.

— То есть как — возгорелась? — невольно вырвалось у Харра, хотя он и старался блюсти самим же заведенное правило: лишних вопросов не задавать, а время от времени кидать небрежные замечания.

— Так не было ж ее, только три ночи, как ярится!

— А вам, убогим, и неведомо, кто ее зажег и для чего…

— Неведомо, господин. Когда речь зашла о вещах возвышенных, она снова оробела. — То ли мор грядет, то ли дожди несусветные, то ли в людишках брожение. Недаром наш стенной амант лихолетцев набирает из пришлых бродяг.

— Да уж, набрал он сволочи, — вздохнул по–Харрада, вспомнив страшную находку на лесной тропе. — Так что лучше бы этой лампаде поднебесной притухнуть так же скоренько, как она и зажглась.

— Да кто б не рад! — закивала Махида, утирая ладошкой нос — тоже, поди, Гатиту–покойницу вспомнила. — Только звезды‑то далеко, руками не дотянешься; вот и нету на них аманта.

— А ежели б был? — снова не удержался от вопроса Харр.

— У–у-у! Был бы звездный амант — он уговорил бы ее с неба сойти, хоть в глубь озерную, хоть в прорву ненасытную, куда неуправных неслухов кидают. На худой конец — припрятал бы за тучку–облачко.

Харр почесал за ухом. Заковыристое словцо свербело у него в памяти, точно в носу перед чихом. Амант. У простого люда он его не слыхивал. Но вот где… И тут память подсказала: так именовали своих полюбовников стоялые караванницы.

Но тогда как понять: “стенной амант”? Прямо на стене городской он, что ли?..

— Садись, господин мой. Махида вынесла из своего жилища толстую плетенку, швырнула на землю. — Готова похлебка, а до утра стылого еще ох как далече… Подхарчимся впрок, а там поглядим, кто первый сомлеет.

Харр, присаживаясь, даже крякнул и руки потер — уж оч–чень радужная открывалась перед ним перспектива.

— Сговорились, значит, — он принял от нее тяжелую дымящуюся чашу на подчашнике и еще малюсенькую чашечку–хлебалку — помогать себе, если что на дне останется. — Стало быть, гожусь я тебе в аманты, а?

Она так и подскочила, всплеснув руками — хорошо, котелок успела возле очага примостить. Бросилась к выходу, сунула встрепанную голову в узкий створ — не подслушивает ли кто? Из соседних хижин доносились неразличимые голоса, тоненько верещал младенец, где‑то цокали деревянные колотушки. Обычный шум караванного становища, где никому нет дела до соседа.

— Ты чего всполошилась? Боишься, уведут меня у тебя из‑под носа?

Она неожиданно злобно сверкнула на него косым глазом — видно, отразился зеленый луч:

— Ну тебя‑то я никому не отдам ни добром, ни по худому, — уверенно возразила она. — Да и сам не уйдешь. А вот называть себя званием господарским — грех. Смотри, друг сердечный мой смоляной, прилипчивый, как бы тебя неуправным не объявили! В нашем стане, как в любом законном сельбище, три аманта — у нас это ручьевый, лесовой да стеновой. Других быть не может.

— А не у вас?

— В Межозерном стане — сам понимаешь: озерный, луговой и моховой, в Серогорском — ветровой, огневой да бе–лорудный. А звездного нигде пет, это я тебе точно говорю. Между прочим, я сама в подданных у лесового аманта состою, он у нас наиглавнейший, — добавила она с гордостью.

Странно все это было слушать — аж голова кругом шла.

— А с чего это ты меня никому не отдашь? — игриво проговорил он, чтобы перевести разговор на понятное.

— Так ты ж мне еще ничего не подарил!

Ах ты, шельма, скряжная! Только он и таких видал–перевидал.

— Сказано — завтра!

— Да чем завтра‑то разживешься, господин мой? Вот ежели в лихолетцы подашься, так сразу щитовые получишь. Да тебе и пути другого нет. Ишь, нож‑то у тебя какой длиннехонький, тебя с ним враз возьмут!

Он задумчиво почесал правую бровь — вот тебе и свобода! От его движения роившиеся стрекозы прянули в стороны, отражая крылышками звездный свет.

— Как же мне в лихолетцы‑то идти, ежели сама знаешь, каковы они нравом?

Махида криво усмехнулась:

— Зато ты ж лучше всех будешь!

Тоже мне утешила. Он досадливо отмахнулся от назойливой мухи–стрекозы, выплясывающей у него перед носом замысловатый насекомый танец. Раздалось злобное жужжание, и летучая тварь мгновенно оделась туманным облачком, точно завернулась в ватный кокон; изнутри он начал наливаться бледным светляковым мерцанием.