Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

— А у нас никто и не сомневался, — отозвался Дяхон. — Звезда‑то была зеленая, нашенская. Своих не обидела. А правду бают, что это ты ее пригасил?

— Врут, — уверенно сказал Харр, разламывая надвое пирог и протягивая меньшую долю старому воину. — Сама погасла. А что, у вас всякое лихолетье со звезды–страшилки начинается?

Харр предвидел, что рано или поздно ему зададут такой вопрос, и ответ был у него наготове: негоже, когда рядовые ратники полагают своего военачальника магом и кудесником — в решительный момент разинут рты, мечи опустят и будут ждать от него чуда. А так — чести меньше, зато в бою вернее. Да и самому по ночам языком трепать не очень‑то любо, лучше других послушать. Дяхон же, как многие бывалые воины, любил поделиться своими познаниями:

— Когда золотые столбы с неба в землю уперлись и на своде голубом четыре солнышка затеплилось, все зерно и у нас, и на нижнем уступе погорело… птицы на лету от голода мерли. Вот тогда орда подкоряжная вроде на Двоеручье двинулась, ан нет, стены‑то были златоблестищем крыты, вот беда мимо и пронеслась, на Серостанье перекинулась. Зато когда над озером великим черный смерч гулял, Чернорылье спокойно спало, и точно — в Двоеручье всех начисто порешили, и отстраивать некому. Да и что говорить: зверя–блёва в том стане кормить хлопотно, солнцелик–цветок недолго цветет по весне, а наготовить его впрок надо на целый год, вот и выходит весь люд на поля с мешками. Подкоряжные их там и подстерегли…

— Выходит, каким цветом вашего зверя кормить, такова и отдача с него будет?

— А то!

— И что, каждый день его амант доит?

— Кабы каждый день, так он давно бы с голоду подох. Ему жив себя принять надобно. А менять цвет нельзя, каким с вылупления кормлен, таким весь его век потчевать.

— С вылупления… Значит, эта сука блёвучая многолапчатая еще и яйца несет? То‑то амант меня пытал, не за тем ли я в его город пожаловал!

— Не. Кобель у пас. Да и у всех остальных. А яйцо можно добыть только на Хляби Беспредельной, и не одну жизнь за то положить придется. Тайно притом, чтоб соседи не проведали, похитчиков не заслали.

— Тайно! — фыркнул Харр. — То‑то и ты про него ведаешь, да и подкоряжники, похоже, не просто так сюда пожаловали.

Дяхон слегка отодвинулся, пробормотал:

— А я ничего тебе, лихолетец пришлый, и не говорил.

Голос монотонный, а слова сухие, точно деревянные чурки. Напугался, служивый, а показать страх фанаберия не позволяет. Сказал бы попросту: не выдавай, мол, краток.

— Подкоряжных, ясно дело, навел кто‑то из тутошних, становых, — проговорил Харр примирительно. — А что касаемо меня, то запомни: я не лихолетец, аманту служить не нанимался и здесь по доброй воле.

— За дурака держишь? По воле…

Харр вздохнул и вытащил свой меч — даже при свете звезд был виден золотой чеканный змей, дивным образом протянутый посередке лезвия, и самоцвет па рукояти сыпал холодными ночными искрами.

— Видал ты такое у лихолетцев?

Дяхон шумно потянул в себя влажный воздух:

— Да ежели по чести сказать, то и у аманта не видал… — Харр уловил дребезжащую трещинку в голосе — так настоящий рубака говорит о добром оружии, которое ему не по карману, или законченный бабник — о девице, коя ему не по зубам.

Бродячий рыцарь не чужд был ни первому, ни второму.

— Так кто ж ты тогда? — тоскливо вопросил Дяхон — простая душа, он никак не мог потерпеть рядом с собой чего‑то неопределенного.

— Не поймешь ты, — отмахнулся Харр, уставший объяснять каждому встречному–поперечному, что такое “рыцарь”. — Так что зови меня попросту Гарпогаром. И вот еще что объясни ты мне: а на что подкоряжным яйцо‑то? Им что, так уж надобен в лесу их замшелом этот зверь–блёв?

— Им‑то? — изумился Дяхон непонятливости собеседника. — Им самим он на хрен не нужен. А вот ежели они его продали бы в тот стаи, где собственный зверь уже в летах, то получили бы столько, что вся их орда цельный год кормилась бы. А по нонешним временам, может, и два.

— А что, корма подешевели?

— Яйца подорожали. Хлябь Беспредельную затопило, и надолго — разве не слыхал? Подкоряжники‑то это мигом сообразили.

Неясная догадка мелькнула в голове менестреля:

— Слышь‑ка, а ты сам часом не из этих… лесовичков?

Дяхон степенно стряхнул крошки пирога с подола рубахи, торчащей из‑под кольчужки, на корявую ладонь и приманил пирлей — те почуяли сразу, слетелись едва видимой в полумраке стайкой.

— Ишь, души безгрешные, есть не едят, а тепло доброе от пищи людской понимают… Чужой человек ты тут, Гарпогар, а то бы знал, что аманты в дом к себе только собственных окольных принимают, и токмо в отрочестве. Так что в стражи тебе не попасть, а в лихолетцы — это очень даже недурственно.

— Слыхал. Щитовых на один пропой, а потом что?

— Кто этими ночами расстарался, тот долго сыт будет — ножевые‑то полной мерой платят. Потом у вдовушки какой‑нибудь подкормишься, в оружейном двору подсуетишься, так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в пригородье вживайся, хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где новое лихолетье объявлено, — опять тебе служба.

— А тебе кто мешает?

— На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит…

Так, значит. Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему положительно нравилась все меньше и меньше.

— Показал бы клеймо‑то, — по неистребимой привычке не пропускать ничего диковинного поинтересовался он.

Дяхон засопел. Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же словам, попасть в дом к аманту — удача и честь немалая.

— С какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки спускать должен? — пробурчал он наконец.

— Так у вас что, клейма на заднице ставят? — Харр с трудом удержался, чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.

— А то! И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не видишь, то забываешь быстрее…

— Сидеть‑то не мешает? — не удержался Харр.

— Оно повыше того. Так что ежели и помру где‑нибудь в караванном дозоре — враз установят, что был я из Зелогривья.

— По знаку?

— По цвету.

— Постой, постой, мне ж говорили, что нельзя на живое тело зелепище класть — прорастет?

— А то! Потому, прежде чем клеймо рисовать, это место слизью гада–стрекишника мертвят. Так‑то. Не–ет, был бы у меня сын, ни в жисть не отдал бы его в стражи. Живешь — вроде бы и сыт, и под крышей; только жизнь‑то быстро пролетает! А как немощь одолеет, даст амаит горстку зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться — половина долой, тут не то что хибары — деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься. И помолиться больше некому…

Он покачал головой, отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей, глянул на посветлевшее небо и, достав из‑за пазухи оселок, принялся вострить неуклюжий свой меч.