Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня па землю — видно, повисшая в воздухе мокреть и пронизывающий ветер не по вкусу пришлись старческим косточкам.

— За что это ее? — не удержался от привычного любопытства вечный странник.

— А, полоумная была, язык за зубами держать не умела. Вишь, нагадала озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты, мол, не дождешься… Вот и не дождалась.

Дикий мир, дикий.

— Что ж он полюбоваться‑то не пришел?

— А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.

Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.

— А наши купчины где?

— А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили, там улещивают да охмуряют… только наши не таковские, поблажки не дадут. Тут все путем. С большой прибылью будут.

— Почему так? — равнодушно спросил Харр, которому торговые дела, в сущности, были как до светляка поднебесного.

— Дождь‑то был тут не то как у нас — все посевы с луговин смыло, волна не дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот и выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны‑то не часты. Вот и сообразили наши‑то, что ныне горбаней грузить не цацками диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали! А уж чтоб продешевить…

— Ты вот что, — восхищаясь осведомленности и сообразительности собеседника, велел Харр. — Возьми вот три деньги да вечерком, гуляючи, присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между делом проведай, кто из амантов для себя — или для отпрыска своего, в возраст входящего, — невесту приглядывает. Сможешь?

— А то!

— Ну тогда гуляй. — Дяхон проворно не по годам поднялся. — Эй, погоди‑ка. Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как ты думаешь: ежели я скипу балахон этот гребаный да туфли бабьи — не обидятся?

— Никак нельзя, воин–слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще прочих блюсти должен. Терпи.

Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде чем такие почести изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался, не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай, вот и всех радостей. Гостевую хоромину местные стерегут, а у его людей и мечи поотбирали, чтоб никаких свар с межозерной стражей по пьяному делу не случилось. Так что и забот никаких.

— Девку бы какую прислали, за казенный счет, — тоскливо проговорил он. — Это‑то хоть можно?

— А то!

— Ну вот и вели.

Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру, вглядываясь в немилую его сердцу водную даль. Где‑то там, на другом берегу озера, должно было бы расстилаться бескрайнее болото, но, если верить рассказам немногих очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и в помине, одна хлябь плескучая. Это навевало какую‑то неосознанную тревогу; может быть, ему следовало возвратиться на то же самое место, где он впервые появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал. И как выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как‑то помимо его воли, у него теплилось — его сюда переправили, значит, и забота о том, как назад ворочаться, не на нем, а на принцессе чернокудрой и своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла…

А может, и по–другому все сложится.

Когда он вернулся к себе в гостевую хоромину, заказанная девка была уже на месте, не по–здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать Махиде. Не иначе как Дяхон расстарался, сам выбирал. Стол был также накрыт, и застолье потекло не в пример вчерашнему: после каждого блюда — остановочка. А потешившись — опять к столу да чашам немерным. Где‑то за полночь он, умаявшись, ненадолго заснул, а открыв глаза, обнаружил, что она сидит, поджав ноги, на постели и при слабом трепете светильников на рыбьем масле (запах которых был единственным, что отравляло ему сегодняшнюю ночь) разглядывает его чуть ли не благоговейно.

— Ты чего? — спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.

— Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого не видала…

— На том стоим, — самодовольно усмехнулся воин–слав Гарпогар. — В том и первая повинность истинного рыцаря перед дамою, чтоб не отпускать ее от себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.

— Ну и всех переполнял?

— Да вроде… — и тут по сердцу скребнул остренький коготок: ох, не всех ведь…

Он мотнул головой, отгоняя смущавшее его воспоминание, и поднял приятно млевшую руку, чтобы поиграть многочисленными бусами, разлегшимися по необозримой, как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись его пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.

— Да ты что, телеска невыкупная? — изумился он. — За что?

— Не бери в голову, сладость моя, — промурлыкала она, наклоняясь к нему и зарываясь лицом в белоснежные его кудри. — Я ведь тешить тебя наряжена, а не слезу давить. Да и ночи почти не осталось…

— А ты не уходи, у меня еще одна впереди темнеется, вот ты и посветишь мне, как солнышко.

Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:

— Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко‑то видывал?

А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка: он ведь на своем веку видел уже три разных солнышка, не считая тех блеклых ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом…

— Рассказала бы про себя, — торопливо проговорил Харр, чтобы не начать болтать лишнее. — Я ж не знаю, как и величать‑то тебя.

— Мать Ласонькой нарекла, теперь вот Ласухой кличут… А вот про долю мою женскую ты тоже первый спросил. Только с чего бы?

— А дочка у меня на выданье, — с привычной легкостью соврал он. — Вот и вертится на уме, как‑то у нее жизнь обернется. Тем паче, в своем стане женихов завидных нет, кто не в летах, кто домом не крепок. Наш амант стеновой и рад бы породниться, да малец у него еще соплив да своенравен… А тут как?

— Про Мохового не думай — сын один, да золотушный, потому как батюшка его мхами подземными вконец затравлен. Не жильцы оба. У Лугового девки две. Озерный сам холост, жену приглядывает, но только ты и думать о нем не моги: четырех жен в озеро спустил, рыбий хрящ!

— Да ты что? И ему позволили?

— А кто запретит? Он и сам, точно зверь–блев, каженный раз слезами обливался: мол, самым дорогим жертвую! То рыбий недород — он первую свою сгубил; потом озеро зеленью гнилой пошло — он и вторую притопил; не помню уж, за что третью, а четвертую вот только что, чтоб лихолетье прекратить. Последняя‑то жена нашей мудродейке сестрой приходилась, вот и разошлась вещунья, напредсказывала, да на свою же голову.