Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Агафон, не веря глазам, приблизился к столу и уставился на шерстистый кусок мяса, добытого Серпом Ивановичем:

– Вроде моя…

– Ну вот, а ты жалуешься, – совсем уже лицемерно обрадовался Сказкин. – Вот она твоя корова. Вся тут!

– Как это вся? – выдохнул Агафон.

– Ну, какая есть, – выдохнул Сказкин и понимающе качал головой. – Ты не переживай. Ты с материка другую выпишешь. Не шалаву.

– Осиротили… Совсем осиротили…

Агафон попытался выпрямиться, но горб ему не позволил.

– Сперва собак отняли, теперь корову… Мне теперь в одиночестве прозябать…

– Ну, почему в одиночестве? – совсем уже лицемерно выдохнул Сказкин. – Я у тебя есть. И начальник. И вообще знаешь, сколько живности в океане? Вот пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

– Мне чужого не надо… – всплескивал длинными кистями Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи…

И вдруг потребовал решительно:

– Веди! Я эту историю, Серп, распутаю!

Пока мы брели по убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в мать и во всех святых клял жизнь на островах, глупых собак, шалаву-корову. Вот, правда, прямо кипел он, были у него две дворняги, без кличек, совсем глупые, но с ними жизнь совсем по-другому шла. С собаками он один в бамбуки ходил – без «Селги». Но перед самым нашим приходом в поселок ушли глупые собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

– И ничего тебе не оставили? – не верил Сказкин. – Так не бывает, окстись! Я зверье знаю, конюхом был. Просто ты, Агафон, опустился.

Странно было на берегу. Длинные, будто перфорированные, ленты морской капусты путались под ногами, воздух колебался, как вода, туманно отсвечивали луны медуз, зелеными сардельками болтались на отмелях голотурии.

– Вот! – шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела как побоище.

Там и тут валялись обломки раздробленных костей, полоскались в накате обесцвеченные соленой водой куски мяса и шкуры, везде суматошно возились крабы. Нажравшиеся сидели в стороне. Они огорченно помавали клешнями, вот, дескать, не лезет в них больше! И мерно, величественно и тяжело подпирал берега океан – слегка белесый вблизи и совсем темный на горизонте, там, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

Ни души, ни звука.

Только вдали над домиком Агафона курился легкий дымок.

– Осиротили… – шептал Агафон. – Совсем осиротили… Как я теперь?..

И вдруг, как горбатый кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды – кружевной, шипящей, нежно всасывающейся в песок. Мы с Серпом даже замерли. Нам показалось: вот вскинется сейчас над берегом какое-нибудь лиловое липкое щупальце, вот зависнет оно сейчас в воздухе и одним движением вырвет из мира горбатого сироту.

К счастью, ничего такого не случилось. В горб, в мать и в душу ругаясь, Агафон шуганул жадных крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: акт оф готт! действие Бога!

Глядя на сердечного друга, Серп Иванович печально кивнул.

Кто-кто, а Сказкин понимал Агафона. Кто-кто, а Серп Иванович прекрасно знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря все тому же действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты, все заранее распределены), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), – я и оказался на островах один как перст.

Путина, все мужики в океане. Пришлось осесть на острове Кунашир.

Там, в поселке Менделеево, я часами пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь. Тем более что погода никак не баловала – с океана все время несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустующих обычно бараках кипела жизнь – пахло чаем, шашлыками из гонцов кеты, икрой морского ежа.

Но, конечно, центром жизни оставалась очередь за билетами.

Здесь завязывались романтические истории, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книги на икру, икру на плоские батарейки, а плоские батарейки опять на книги. Здесь жили одной надеждой – попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из счастливых отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб. «Подработать? На острове? – не понимали меня. – Да ты чего, организм? Я тебе сам оплачу пару месяцев, помоги только улететь первым бортом!»

Я не обижался.

Я понимал курильских отпускников.

Я ждал. Аэропорт – это такое место, что ждать можно чего угодно.

Серп Иванович Сказкин возник в Менделеево на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, в мятых полубархатных штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван – на его месте светлел запыленный, но еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы. Но именно там Серпа Ивановича взяли под острые локотки крепкие небритые парни, отставшие от своего МРС – малого рыболовного сейнера.

– Ты, организм, куда? – поинтересовался старший.

– Чего – куда? На материк! – отрывисто бросил Сказкин.

Демонстративно отвернув небритые лица от Серпа Ивановича (пьянь наглая), небритые парни, отставшие от своего МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую справедливость – ведь если Сказкина к заветному окошечку привела только наглость, это обещало всем полноценное зрелище. С нарушителями боролись просто: после допроса с пристрастием с ладошки нарушителя стирался порядковый номер, а сам он отправлялся в самый конец очереди: там и пасись, козел!

– Значит, и ты на материк, – миролюбиво покачал головой младший небритый. И потребовал: – Покажи ладошку!

Сказкин оглянулся и стал прятать руку в карман.

Но рука дрожала, да и карман был давно оторван.

– Болен я, – бормотал Сказкин жалобно. – На лечение еду.

Очередь зашумела. Народ на островах жесткий, но справедливый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться. «Прижало, видимо, мужика, – прошел негромкий шепот по очереди. – Вон даже глаза ввалились. Ты глянь, не упал еще. Я тоже бывал больным». Кто-то благожелательно поинтересовался: «Спросите там, доживет он до ближайшего борта?»