Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Почуяв сочувствие, Сказкин осмелел и одним движением из правого (пока еще существующего) кармана вырвав паспорт и деньги, сунул всё это в тесное окошечко кассы. Окошечко, кстати, было такое узкое и глубокое, что ходили слухи, что это неспроста. Кассирша, рассказывали, из бывших отчаянных одиночек – охотниц на медведя. Однажды, говорили, медведица порвала ей щеку, вот и работает теперь кассирша только за такими узкими и глубокими окошечками.

– Справку! – донеслось из глубины узкого окошечка.

Серп Иванович полез дрожащей рукой в карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по цепочке: «Если он в Ригу, могу адресок дать, есть там одна вдова. Добрая вдова, целебные травы знает. А если в Питер – тоже есть вдовы. Иногда самых безнадежных выхаживают». Но все эти шепотки были оборваны свирепым рыком невидимой охотницы-кассирши: «Ты это чего мне суешь? Ты это чего мне суешь, баклан?»

– Да не мучь ты больного человека! – возмутилась очередь, и особенно сильно шумели те, кто все равно не надеялся улететь первым бортом. – Выписывай билет! Чего развела контору?

А старший небритый перегнулся через плечо Сказкина:

– Ты глянь только. У него там по-иностранному.

– Ну, если по-иностранному, то в Ригу, только к вдове.

– Мозжечковый… – прочел старший небритый. – Это, наверное, у него с головой что-то, вон как рука трясется. – И прочел дальше: – Тремор…

И небритый рванул на груди тельняшку:

– Братишки! Да это же богодул!

– Второй по величине, третий по значению.

В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.

Два дня подряд южные Курильские острова были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, некому было продавать билеты, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.

Я подошел и увидел. По дну влажной канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, и полубархатные штаны стаскались.

– На материк? – спросил я.

Сказкин кивнул.

– Лечиться?

Сказкин снова кивнул.

Но полз он, понятно, к кассе.

Замученный местной бормотухой, всё еще надеялся обойти жестокую очередь.

Такая целеустремленность мне понравилась. Стараясь не осыпать на богодула рыхлую землю, я терпеливо шел вслед за ним по краю канавы.

– Два месяца физической работы, – обещал я. – Легкой жизни не обещаю. Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. Зато здоровье вернешь и оплата труда только в аэропорту перед отлетом на материк.

На этом и сговорились.

Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил нам отменный компот. «Тоже из моря?» Серп Иванович степенно кивал: «Не так чтобы из моря, но через сироту». – «Смотри у меня, Серп! Не вздумай выменивать компот на казенные вещи!» – «Да ты что, начальник! Я же говорил тебе, я на берегу гак вертлюжный нашел. Пропадать, что ли?»

Август пылал как стог сена.

Всходила над вулканом Атсонупури пронзительная Венера.

Длинные лучики, как плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах.

Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол. Полевой сезон катился к концу.

«Собаки ушли, – бухтел рядом Агафон. – А куда ушли?»

«Не бери в голову, – возражал Сказкин. – Такое бывает. У нас с балкера „Азов“ медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Вот чего ему было надо? Ну, скажи. Вписан в судовую роль. Ходи по океанам, наблюдай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы его как корова слизнула».

«Вот и я говорю, собаки ушли».

«Может, Агафон, ты их плохо кормил?»

«Я что, дурак, чтобы на острове собак кормить?»

Так мы вели вечерние беседы на островах, жалостливо поминали собак, сочувствовали белой корове, а я следил за лучиками звезды, купающейся в заливе.

«Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. И пусть бы он шло на Сахалин».

Пять ящиков с образцами – не шутка. Их в институт надо доставить. Сваренные пемзовые туфы… вулканический песок… зазубренные, как ножи, осколки обсидиана… тяжкий базальт, как окаменевшая простокваша… Я гордился: у меня есть теперь что показать шефу. Ведь это он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой загораживал нам полнеба. А теперь я знал, чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то именно Львиная Пасть, а не полуразрушенный Берутарубе, распластанный на дальнем юге острова.

У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».

Вдруг дуло с гор, несло запах горелой каменной крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады и огненные дорожки прихотливо ветвились в ночи. Хотелось домой. В любимое кресло. Полный августовского томления, уходил я к подножию вулкана Атсонупури и подолгу один бродил по диким улочкам давным-давно брошенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали вверх сломанные балки, ягоды крыжовника напоминали выродившиеся арбузы. Темно и душно томился можжевельник, синели ели Глена, пузырилась аралия. А с высокого перешейка просматривался вдали призрачный абрис горы Голубка, как седыми прядями, обвешанный водопадами. И в этот мир, полный гармонии и спокойствия, опять однажды ворвался Сказкин. «Привет организмы, – орал он. – Рыба!»

Карты. Желание точности. Русалка – как перст судьбы. Простачок из Бубенчиково. «Свободу узникам Гименея!» Вниз не вверх, сердце не выскочит. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Незаконная гречка. «Полундра!»

В свободное время я расстилал на столе истершиеся на сгибах рабочие топографические карты (с обрезанными легендами), по углам придавливал кусками базальта и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что запомнил во время долгих маршрутов.