Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

– Неужели ты способен на такое?

Гриб промолчал. Видимо, посчитал ответ ниже своего достоинства.

– Я сын своей страны! – настаивал на своем Петров.

– А я – отец моей страны, – не сплоховал Гриб.

В какой-то момент Петрову показалось, что странный гость над ним измывается, даже провоцирует. Вот полезет Петров возражать, а Гриб возьмет и шваркнет его шаровой молнией. Потом доказывай. Квартира не ремонтировалась лет десять, электропроводка запущена.

– Ну, ладно. Ну, сын страны. Ну, ставишь ты серьезные эксперименты, – зашел Гриб с другой стороны. – Если получишь живое вещество из неорганики, я первый тебя поздравлю. Но зачем серьезному парню, занятому происхождением жизни на Земле (естественным путем), Листки? Они унижают разум, сковывают волю. Владея Листками, ты постоянно испытываешь неловкость. Забудь о Листках, и ты здорово продвинешься в своих исследованиях. Обещаю. Ты уже на верном пути. Ты осознал роль глин в сложном образовании живого. Благодаря энергии, высвобождающейся в ходе радиоактивного распада, именно глины становились мощными химическими фабриками, массово производившими некое сырье, необходимое для формирования первых органических молекул.

– Не пересказывай мои идеи, – обиделся Петров.

– Что твое, то твое, – согласился Гриб. – Но никогда нелишне приобрести еще что-нибудь. Ты же бродишь совсем рядом с Открытием, – так и лез он в душу. – Ты, можно сказать, в двух шагах от него. Отдай Листки. Ты ведь из тех, кто может перепрыгнуть пропасть.

Петров расстроился.

Он долго смотрел на портрет Академика.

Может, правда отдать Листки? Или перепрятать их надежнее?

Вдруг мой дневник впрямь содержит нечто такое, что в определенных условиях окажется страшней бесшумной взрывчатки? От себя он не стал скрывать, что втайне его, кажется, прельщает и мысль о сотрудничестве с другими мирами.

В этом месте рассказ Петрова становится совсем невнятным.

На него якобы здорово действовало присутствие черного быка на газоне. Он прекрасно знал, что не пробежит стометровку быстрее быка. Потому якобы и сказал, что надо подумать. «Правильно! – обрадовался Гриб. – Ты думай. Я подожду. У меня есть свободное время. Ну, там пара тысяч лет».

Тогда Петров опять набрал мой номер.

– Подойди к окну, – попросил он меня. – Что ты там видишь?

Я решил, что внизу стоят занудливые приятели Петрова, посланные им за выпивкой, и босиком пошлепал к окну. «Пять утра… Все спят… Ничего там нет… – проклинал я Петрова. – Нет, погоди… Да ничего особенного… Ну, черный бык… Может, сбежал из опытного хозяйства?..»

Петров горестно усмехнулся. Он, видите ли, позвонил мне не просто так. Ему, Петрову, видите ли, именно сегодня пришло в голову, что, скажем, кроме скорости света, заряда и массы электрона, кроме массы атома водорода, кроме общеизвестных постоянных плотности излучения, гравитационной и газовой, кроме там, занудливо перечислил он, постоянных Планка и Больцмана, в Большом космосе могут действовать и еще какие-то физические силы…

– Например, постоянная твоих ночных звонков, – заметил я, переминаясь на холодном полу.

– Я не о том, – огорчился Петров. – Ты должен понять. Ты же писатель. Разве ты никогда не замечал, что даже природе свойствен некий юмор? Вдруг собака подпрыгнет как-то особенно. Вдруг удод смешно встопорщит перья, корявый пень выступит необыкновенно. Или в необычном ракурсе выявится складка горы, смешная до безобразия. А то забавные силуэты над вечерним болотом… Знаешь, – сказал он. – Я готов допустить, что Вселенную пронизывает особое излучение… Ну, скажем, некие волны, не фиксируемые никакой аппаратурой…

– Какие еще волны?

– Ну, не знаю… Приборы их не фиксируют, но мы чувствуем… Скажем, Ю -волны… Как тебе такой термин?.. Может, именно присутствие Ю -волн придает нечто смешное особенностям рельефа или собачьей морде… Может, это реликтовые волны… Может, они возникают в процессе Большого взрыва в самые первые доли секунды рождения Вселенной, а потом придают ей устойчивость?

– Зачем это природе?

– Не знаю.

Петров сжег Листки.

Он сделал это прямо в квартире.

Он сидел на диване, выдирал листы дневника и жег их в большом эмалированном тазу. Гриб возмущался. Он даже пускал шаровые молнии. Но метил не в Петрова. На это у него не было прав. Просто испортил квартиру, так не понравилось ему принятое решение. Но я думаю, что Петров прав. Представьте себе первичную Землю, совсем молодую, буйную, как любая молодость. Дикие хребты, пульсирующие огнем вулканы, моря, вскипающие под раскаленными потоками лавы. Чудовищная тьма, пронизанная зигзагами молний. Тут не до смеха. Тут даже мертвый минерал хохотнет от жути.

А может, это и входит в Великую Программу?

Может, это и является первым толчком? Может, без таких вот реакций жизнь нигде возникнуть не может?

Идея сумасшедшая, но, согласитесь, не лишена изящества.

А то, что черный бык рыл газон копытом, а квартира Петрова обезображена шаровыми молниями, а гимн вселенских мух действительно существует, это я подтверждаю. «Вчера в мой аквариум заплыла маленькая шведская субмарина». Над такими шутками Петров начинает ржать первым.

А в последнее время я все чаще встречаю Петрова в обществе Ирины, бывшей второй жены, женщины, оставившей его как раз по причине его невероятной серьезности. Каждая последующая жена всегда немного хуже предыдущей, утверждает Петров. Что-то изменила в нем та странная ночь. Его теперь тянет исключительно к продуцентам.

«Обвиняемый, почему вы начали стрелять в своего приятеля?»

«Я решил, что это лось».

«И когда вы поняли, что ошиблись?»

«А это когда он начал отстреливаться».

Не знаю, что там и как, но Петров перепрыгнет пропасть.

Учкудук.

Сухой ветер.

Отвесное солнце.

Песок, прикрытый редкими кустиками ферулы.

Раскаленные камни. Бирюза, каракурты в выработанных жилах.

Дом геолога Сени Шустова стоял в поселке самым последним. Сразу за домом начинались пески пустыни Кызылкум. К девяти утра температура в тени поднималась до сорока. Вертикально поставленные листья серебристой джидды не давали тени, по горизонту, как в приключенческом фильме, прогуливались два-три темных смерча. Они грациозно изгибались то в одну, то в другую сторону. Можно было часами следить за их таинственными танцами.

В далеком городе Вильнюсе у Сени Шустова жил друг.

Звали друга Римантас Страздис. В студенческие времена Сеню и Римаса таскали на допросы по одному и тому же делу – запрещенная литература. Но потом у Римаса жизнь наладилась. Он уехал на родину и начал преподавал в Вильнюсском университете, откуда в сорок восьмом его отца, известного историка, увезли в Сибирь за «идеализацию средневековья времен великих князей Гедиминаса и Витовта».