Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Он не пояснил, что значит это «р-р-раз», но все почему-то посмотрели на Надю, и она запахнула на груди халатик, а Кубыкин от напряжения рот раскрыл.

– А вот исполняйся наши тайные желания, – повторила Надя, – вот ты, Анфед, ты бы чего пожелал?

– Леща! – ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: – Крупного речного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я его от хвоста до обеда чистил.

Анфед помолчал и вздохнул печально:

– Только таких лещей не бывает.

Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в черных выпуклых глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.

– Кубыкин, а, Кубыкин? – пожалела его Надя. – Вот если бы наши желания исполнялись, ты бы чего пожелал?

– Ну, как… – пожевал толстыми губами Кубыкин. – Авторитета… И, опять же, территории чистой… Еще палатки убрать до дождей… Они же как паруса, снимай их потом под ветром… – Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя подумал: «…и чтобы вы, дураки, веру знали в Кубыкина! Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит. Этот шар огненный, – я видел его. Не меньше метра диаметром…»

– Ванечка, – не унималась Надя. – А ты что молчишь?

Ванечка недовольно повел загорелым плечом:

– Увольте. Эти ваши фантазии.

И Веснин с новой силой почувствовал непреодолимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды – радист. Беленький, даже белесый. Как недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы, но ни на грош ей не верил. За обедом, да и просто на дежурстве всем нервы тянул: дескать, как они там, все эти наши жены-сучки? Настроение у всех падало, стоило радисту открыть рот. Пришлось отправить его назад, на Большую землю.

Анфед вдруг хихикнул.

– Ты чего? – удивился Кубыкин.

– А есть у меня еще одно желание.

Все посмотрели на Анфеда.

Он застеснялся, но победил себя:

– Ногу… Сломать…

– Анфедушко! – протянула Надя. – Зачем?

– Ну как зачем, – совсем застеснялся Анфед – Это ж, считай, почти три месяца свободного времени. А если хорошо сломать, так все пять. И больничные идут, и на картошку не отправят. У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую написал.

Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:

– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?

– Судьбу, – хмыкнул Веснин.

– Есть причины?

– У кого их нет?

– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.

А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже легче стало. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, не с блокнотом надо прятаться в глухомани, а плюнуть на все и опять смотаться на Север? Да и в пустыне не скучно. Куда-нибудь в Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие космические теории. А еще закрутить роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?

И почему-то вспомнил Савела Харина.

Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до Отечественной войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела не пришлось по душе – перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей , и несчастную Аленушку , и печальное Не ждали , и даже веселую Девочку на шаре , а не только с персиком . Всё, абсолютно всё приводило Савела в восхищение. Рисунок какого-нибудь Коляна Притыркина из села Ковчуги порождал в нем не меньшую эмоциональную бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако где картинки? кто вырезал из журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, картинки, никуда не делись, все здесь! Раскрывай любой альбом и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него все-таки отобрали.

Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога художник впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки Савела были сплошь обклеены репродукциями. На них Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин – с Пикассо.

«Вкус, где вкус?» – ужаснулся известный художник.

«Какой, однако, вкус? – обиделся Савел. – Ты смотри, как красиво. Мне недавно на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».

«Я не сумасшедший!»

«А я премию получил».

Художник все-таки сел за стол.

Выпили. Савел наконец смирился:

«Однако ты что-то знаешь. Рассказывай».

Ну, чем не пришелец? – с нежностью вспомнил Веснин Савела Харина. Тесная комнатушка, темные окна, гнусные репродукции, сияющие глаза. И незаметно глянул на Наденьку. А ее какие желания томят?

Анфед как подслушал: «Надька, а у тебя какие желания?»

Надя ответить не успела. Хотела ответить, конечно, даже рот раскрыла, заранее смеясь над собственными нелепыми, наверное, желаниями, но во тьме страшно грохнуло и хищная, причудливо изломанная молния стремительно рассекла потемки, хищно затрепетала, риясь отбросила на леса ревущие раскаты грома.

Кубыкин вскочил: «Ох, генератор вырубить надо!» И исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.

А Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается у него на кустах у палатки. Не хотелось вставать, но он встал. Лампочки на столбе вдруг погасли. Шел, спотыкался на корнях. Молния снова хищно разорвала тьму и палатка будто сама выпрыгнула навстречу.

А внутри тихий свет.

Помаргивает, наверное, свеча.