Виктор Гламазин - Любимые враги

И поэтому я, оказавшись в столь непривычной для обычного человека среде, испытываю на этот раз лишь легкий страх.

Однако сегодняшнее мое попадание в сей мрачно-сказочный мир оказывается намного более глубоким, чем обычно, когда я просто видел зловещие и ужасные картины, не участвуя в показываемых ими событиях.

Да, сейчас все намного реалистичней, чем до этого. Я даже ощутил, как мои легкие содрогаются от густого смрада. Я прокашлялся. Оглянулся по сторонам. И увидел, что нахожусь в зале, где прикрытые колышущейся, словно театральный занавес на сквозняке, прозрачной завесой из тумана, пульсирующего ярко-серебристым светом, стены выложены человеческими черепами.

В зале, кроме сидящего на возвышающемся над полом троне существа, чья чешуйчатая кожа переливается всеми оттенками черного цвета, никого не было.

Впрочем, время от времени из стен, легко проходя сквозь ряды черепов, высовывались любопытствующие морды страшенных созданий. Оные с плотоядным вожделением смотрели на меня. Роняя слюну, принюхивались к моему запаху. Но тут же исчезали обратно под строгим взглядом существа, сидящего на троне.

Трон этот, огромный, кроваво-коричневый (никогда еще Поленов не видел столь зловещего оттенка коричневого цвета), отполированный до блеска, украшали сверкающие рубины и затейливая резьба.

Сзади же, на спинке сего замечательнейшего престола, возлежал дракон (я долго не мог определить — живой ли этот монстр или оный — просто мастерски сделанный механизм), испускающий ноздрями — дым, а глазами — тусклое багровое свечение.

Покрытые перламутром два злобно оскалившихся, будто идущие в атаку на медведя охотничьи собаки, ангела, вырезанные на подлокотниках трона.

У его основания сложены пирамидкой шесть носорожьих черепов.

На их лобных костях и рогах, поблескивающих отполированной поверхностью в свете пламени тяжелых бронзовых ламп. Те свешивались на толстых цепях с потолка. Я заметил на кольцах цепи надписи на латыни.

Почему-то больше всего мне на психику жмякнуло, как ни странно, созерцание ножек трона. Они оканчиваются четырехпалыми лапами какого-то неведомого прапорщику фантастического зверя.

И пальцы этих лап, вооруженные острыми когтями, каждый из которых легко бы снес мне голову, находятся в постоянном движении, нервно подергивая фалангами, словно раздумывая, чего бы такого мерзкого учинить с человеком, стоящим перед троном.

Мои глаза были не в силах оторваться от сих ужасных когтей.

— Чего ты там, под моим троном, увидел? — спросило меня существо на троне. — Не крысу ли?

Мой взгляд устремился вверх. Но посмотреть на физиономию сидящего передо мной существа, сразу я как-то не рискнул (кто его знает, загипнотизирует меня, простецкую душу, зараза, и пиши пропало). И мой взгляд остановился на ногах собеседника, обутых в сандалии с толстой подошвой (наверное, из кожи кого-либо из носорогов, чьи черепа украшали трон.

— Да, Сеня, копыт у меня и в самом деле не имеется, — прогремело оттуда. — Это бесы, черти и дьяволы, называемые в темные времена общим термином «нечистая сила», имеют копыта. Я же — ангел высшей иерархии, из гвардии серафимов. И мне положено антропоморфное телосложение.

Я поднял взгляд еще выше. И увидел могучее туловище, покрытое чешуей и одетое в тунику цвета индиго, опоясанную несколькими слоями широкой мерцающей изумрудным светом лентой. А еще я увидел нехилые ручищи: одна — расслабленно возлежит на подлокотнике, другая легкомысленно поигрывает коротким магическим жезлом. А еще я заметил, что из-за спины сидящего на троне выглядывают плотно сложенные черные крылья.

— Что ты знаешь про ангелов, Сеня?

— М-м, — про ангелов я знал только одно: их не существует.

— В самой глухой древности ангелов почитали и боялись, уподобляя нас имеющим разум явлениям Природы: ураганам, пожарам, засухам, наводнениям… Словом, мы виделись людям в качестве вестников гнева Божьего.

Я поднял взгляд еще выше. Наткнулся на обжигающий до кишок взгляд сидящего на троне. И тут же опустил глаза вниз, упершись в обвивающий подножье престола драконий хвост. Ибо нет смертного, способного выдержать сей жгучий взгляд (испепеляющий разум до самых его глубин) и не помутиться при этом рассудком.

— Увы, Сеня, со временем сущность ангелов и их форма подверглись серьезному пересмотру. Составителями Библии наш образ был искромсан самым подлым ревизионистским способом. Такое reduction ad absurdum нашего образа привело к тому, что нас низвели до существ, которые немногим совершеннее человека и используются Богом в качестве мальчишек на побегушках, возвещая всяким плешивым праведникам инструкции и постановления Всевышнего.

«Этого всего не может быть!» — мысленно заявил я самому себе. И повторил сие заявление целых десять раз.

— Кстати, те черепа, на которые ты, Сеня, так брезгливо посмотрел, принадлежат вовсе не простым носорогам, а шести самым почитаемым в древности пророкам, основавшим шесть мировых религий. Их паства по прошествии веков предала своих мертвых пастырей, чьи бесхозные души в конце концов принял Ад, оставив в физическом мире их видоизмененные тела. Короче: были пророками, а стали носорогами. Смешно?

Я поглядел на черепа. И почувствовал, как от них исходят волны отчаяния и боли. И попытался себя успокить: «Все это брехня и наваждение. Нет тут никаких черепов и никогда не было. И всего этого тоже нет. И хмыря этого чешуйчатого тоже нет. Все сон! Все сон! Все сон!»

— Сочинители дошли до пошлых вещей, — сообщил мне сидящий на троне. — Они отняли у нас силу, сделав бестелесными полуразумными эфирными сущностями, наподобие привидений. И заставили сутками заниматься непрестанным прославлением достоинств Всемогущего, сделав заодно и Его — параноиком, страдающим беспощадной манией величия. А знаешь, кто больше всего поглумился над ангелами?

— Юм-мористы? — неожиданно для себя брякнул я первое, что пришло на ум, ибо почему-то не мог не отвечать (уж не наложил ли этот гад на меня заклятье, принуждающее говорить против собственного желания).

— Нет. Художники!

— Художники?!

— Из грозных, крылатых, сияющих ярким светом латников античной фактуры с копьями и щитами мы под кистями живописцев, резчиков и скульпторов превратились сначала в беззаботных женоподобных отроков, потом в престарелых бродяг. А под конец легкомысленные малеватели дошли до совершеннейшей пошлости: рисуют нас голенькими детьми-амурчиками с луками, пускающими стрелы любви в людские сердца. Это ли, Сеня, не предел гнусности?!

— Это б-б-беспредел гнусности, — на всякий случай поддакнул я, подумав: «Кто ты, чучело? И кто я? Нормальный безумец, бредящий направо и налево, или лежащий в коме в каком-либо госпитале больной бедолага, которого допекают глюки?»