Борис Георгиев - Третий берег Стикса (трилогия)

— Алексей Мстиславович, — пробормотал Швыдкой. Язык у него заплетался. — Посмотрите!

Лосев глянул туда, куда указывал серебристый палец, и прочее мгновенно вылетело у него из головы.

— Регистраторы включить! Все! — завопил он. — Аварийщики! Сканер! Видео, видео, у кого есть?! На эпицентр! Всё внимание на эпицентр!

Руки планетолога без участия сознания дёргали тумблеры пульта, но смотрел он только вперёд. Нельзя было не смотреть. Проснувшаяся от летаргического сна длиною в семьсот миллионов лет бабочка покидала кокон.

Множество хлопот у Эго-Волкова: некоторые — приятные, иные — нет. Но приятных забот больше, — как у ребёнка в просторной, забитой новыми игрушками детской. Невозможно выбрать, какую схватить в первую очередь, поэтому — ближайшую. Вот этот, в бурой корке, изрытый шар. Подняться только повыше над ним. Как здорово, когда ничто не теснит, не давит. Смотреть легче. Но хочется не только смотреть, хочется понять. Сначала найти того, кто давил, толкал, потом ударил так, что пришлось подставить… Неприятно, когда нет слова. «Раньше я бы сказал — подставить руку, — подсказала память Волкова. — Но нет, не руку. Мысль? Тоже нет. Очень неприятно, когда нет точного слова, но что делать… Рука больше подходит, значит, будем называть рукой. Но что же это за рука, которую можно вытянуть бесконечно?»

Эго-Волков протянул руку к тому, кто толкал, ухватился и потащил себя туда. Стало холоднее, на поверхности изрытого шара лёд, снег. Очень приятно, думается лучше, но что-то печалит. Эго-Волков удивился: к чему печаль, если думается легче и приятно смотреть на белое, искрящееся, потом вспомнил — там остался я. Моё тело. Я видел: его вытащили из неуклюжего человечьего кокона, потом уложили в уродливую коробку. Стало легче. Отпала неприятная необходимость следить за всеми этими тряпочками и комочками плоти, толкать по капиллярным трубкам тёплую жидкость, тратить время на утомительные разговоры с непонятливыми… «Иронька!» — вспомнил Эго-Волков, и причина печали стала явной. Но придётся потерпеть. Очень интересно, что случилось с тем, кто осмелился толкнуть.

Эго-Волков присмотрелся: сверкающая равнина приблизилась, сдвинулась, на ней обнаружились складки. Облака водяного пара над поверхностью, стало теплее. Неприятно, к тому же дует оттуда чем-то горьким и влажным, а дальше — чёрное пятно, яма, холмы… «Это развалины», — сообразил он. Память Волкова подсказала: «Развалины полярной энергостанции». Я её раздавил! — ужаснулся Эго-Волков, попробовал придумать, как сделать, чтоб этого не было, но вскоре понял — нельзя. Можно посмотреть, как это случилось, но исправить нельзя, потому что если исправить — будет только хуже. «Не хочу смотреть прошлое, — решил Эго-Волков, — раз всё равно нельзя починить. Неприятно, когда пробуешь исправить, а делается хуже. Надо думать о приятном. И смотреть, смотреть…»

Эго-Волков оттолкнулся от обожженной взрывом равнины, ушел в приятную холодную пустоту. Там большие тяжёлые шары — гораздо больше, чем этот, ближний. «Но это же далеко! — сопротивлялась память Волкова. — Нельзя оставлять тело надолго, люди не смогут исправить его сами! Этот шар — Юпитер, если тянуться к нему рукой — пройдёт много времени!»

— Почему? — спросил Эго-Волков.

— Потому, что руки не могут двигаться быстрее света, — подсказала память Волкова.

— Глупости, — ответил ей, поразмыслив, Эго-Волков. — Вот смотри: я давлю рукой. Мешает плёнка времени, она тянется, не даёт. Но если нажать сильнее… Вот! Рука уже там. А теперь…

Эго-Волков втащил себя сквозь упругую дыру пустоты к тяжёлому приятному шару, попробовал обнять его руками — какой большой! — но шар заколыхался и выскользнул. Очень интересно — он не твёрдый. «Это же Юпитер. Конечно, он не твёрдый», — подсказала память. Эго-Волков стал сопоставлять слова, какие предлагала память, с тем, что он видел наяву. Это было очень приятно, однако росла печаль. Не получалось думать быстро, удовольствие портилось. Память Волкова очень неудобно колола, держать её внутри становилось всё неприятнее и неприятнее. «Иришка!» — напоминала память. Воспоминание о непонятном удовольствии уводило мысли в сторону, заставляло рисовать странные картины. Тогда Эго-Волков оттолкнулся от большого приятного шара, о котором он теперь знал много больше, чем хранилось в крошечной памяти Волкова, и неторопливо поплыл в приятной пустоте, размышляя: «Я не смогу так. Она не даёт мне покоя, эта неудобная память. Это нельзя терпеть. Если я убью её…» Мысль прервалась. Стало так больно, как не было никогда. «Нет, — решил Эго-Волков, перетерпев боль, — не хочу даже думать об этом. Её нужно вернуть. Надо придумать, как поправить эти ниточки человечьего тела, которые я трогал руками. Если получится — можно будет вернуть ему память. И тогда она оставит меня в покое. Но нужно быть ближе, чтобы успеть». Эго-Волков нашёл маленький шарик, который теперь ему не очень нравился — там было так неудобно! — и поспешно потянулся к нему.

Тело Волкова потряхивало, когда колёса пневмотележки переезжали через невысокие пороги длинного госпитального коридора. Ирочка вздрагивала всякий раз, когда это случалось, и притрагивалась к прозрачной стенке капсулы, куда уложили мужа. Как ни бежала она следом за ботом к медкуполу, когда ворвалась в кессон, не успела. Пустой скафандр валялся на полу бесформенной кучей, а Саша… А он был внутри за стеклом. И к нему не пустили. Хорошо хоть не прогнали, дали лететь с ним в госпиталь. Помог Морган — что-то шепнул жестокому господину в белом одеянии, и тот сменил гнев на милость, заставил только снять скафандр и надеть какой-то белый балахон. Места Ирочка в боте заняла немного — устроилась рядом с капсулой-реаниматором на полу; вела себя тихо, только ладонь держала на прозрачном щитке, за которым — неживое лицо, закрытое до половины маской. Неузнаваемое лицо. Кто-то из сопровождающих попробовал усадить её удобно, но успеха не достиг, пришлось ему отступиться. Так и просидела все сорок минут полёта, бездумно следя за мельтешением зубчатых линий на экранах капсулы и прислушиваясь, к мерным вздохам искусственных лёгких. Суета, сопровождавшая появление капитана Волкова в госпитале, наглядно продемонстрировала Ирочке — дела мужа плохи. Её снова пытались отлучить от тела, но на этот раз права её отстоял какой-то седой, властный. И когда повезли безучастного Александра Владимировича по длинному коридору с широкими стеклянными дверями в дальнем конце, Ирочка бежала рядом, пытаясь не отстать. Но там, в большой комнате, освещённой ярко, пришлось всё-таки расстаться с Сашей — его вдвинули вместе с капсулой в широкий круглый проём стены и оставили там, а сами столпились в соседней комнате, возле большого экрана, за спиной того самого седого властного господина. Звали его Иваном Арнольдовичем, обращались почтительно, и совсем было Ирочка успокоилась — такой человек уж конечно может справиться с бедой! — но сам же Иван Арнольдович и разрушил надежду. Сказал кому-то из свиты, изучив невразумительные серые картинки на экране: «безнадёжен». Добавил несколько незнакомых слов, буркнул: «Не понимаю, почему до сих пор…» Низенький толстяк спросил его: «Так что же… Иван Арнольдович…»