Борис Георгиев - Третий берег Стикса (трилогия)

— Ни-че-го! — глядя на толстяка с ненавистью, ответил тот. — В реанимацию. Поддерживать аппаратно. Следить за изменениями. Всё.

Слова не говорил, а выплёвывал, когда закончил, пошёл, ни на кого не глядя, сквозь раздавшуюся толпу к выходу. Открывая дверь, бросил через плечо: «Позовёте, когда…» — но больше ничего не сказал. Грохнул дверью. Снова Ире пришлось бежать за тележкой по широкому коридору, но, в конце концов, она была вознаграждена за настойчивость — крышку с нового обиталища капитана Волкова сняли, разомкнули стенки, и, хоть маску с лица не убрали, всё же стало Ирочке легче смотреть на мужа. Возможно, помог авторитет Ивана Арнольдовича, или по какой-то другой причине, но жене разрешили сесть у постели и не воспротивились даже, когда она взяла руку бесчувственного капитана и стала её гладить. Однако наедине с мужем её не оставили, какая-то женщина (на неё Ирочка глянула слепо, лица не разглядев) села по другую сторону опутанного проводами и трубками ложа. Медсестра. Она не смотрела на склонившуюся к поверженному капитану зарёванную девчонку, была занята бессмысленнейшим делом — следила за приборами, которых в стене комнаты было превеликое множество. Ирочка показаниям приборов не верила, а глупые слова Ивана Арнольдовича постаралась забыть. Шептала на ухо мужу, не выпуская его руки: «Сашенька… Ты же знаешь, я без тебя не смогу… Саша… Ты слышишь? Ты должен быть со мной. Они глупые, ничего не понимают, я знаю. Знаю, что ты меня не оставишь».

Опытной сестре реанимационного отделения не приходилось заставлять себя не слушать. Слышала просто такое много раз. Все они говорят так, сидя у постели глупцов, решивших, что знание дороже жизни. Цепляются за душу, ускользающую в ничто. Бывает, что и удерживают. Но только на этот раз — нет. Мальчишку здорово закусило зубками пустоты, одними словами его оттуда… Сестра в очередной раз глянула на экран энцефалоскопа и стала медленно подниматься со стула. Блестящий футляр, лежавший у неё на коленях, поехал и с дребезгом хлопнулся на пол.

Честно говоря, Эго-Волков не был уверен в результате. В прошлый раз он прикоснулся к тонким бледным ниткам человечьего тела, считая, что тела человечьи должны быть устроены одинаково. Старая память хранила о них кое-какие сведения, но память — коварная штука: перемалывает втихомолку содержимое своё, приспосабливает к новой действительности. Может быть, и со старой памятью Эго случилось такое? Как бы то ни было, но бледные нитки тела человека, который назвал себя Волковым, прикосновения не выдержали. Эго отдёрнул руку, но поздно — тело Волкова сломалось. Бессмысленно утешать себя тем, что тела человечьи вообще недолговечны и если не прямо сейчас испортятся, так очень скоро. Факт остаётся фактом — до встречи с Эго тело работало, после — сломалось. Благо хоть получилось за короткий миг прикосновения понять этого человека и перелить его в свою память. Теперь Эго знал о Волкове очень много, но всё-таки не был уверен в результате, поэтому касание его на этот раз было мягким и тонким, издалека.

Сашу мучили дурные сны. Не было никакой возможности избавиться от этих вязких раздвоенных видений. Он видел себя самого издалека, видел и понимал, — тело умирает. Ещё немного — и разрушение станет бесповоротным. Ему было совершенно точно известно, что нужно исправить, он знал, как это сделать, торопливо тянулся к себе самому руками, но стоило коснуться переплетённых волокон, возникала боль, и приходилось отдёргивать руки. Вместе с болью на короткий миг приходили ощущения: он чувствовал мягкое под спиной, что-то холодное остро кололо в сгиб локтя, на щёки и подбородок давило жёсткое что-то, а где-то рядом нечто шипело и ритмично вздыхало, и в том же ритме вздувалась и опадала грудная клетка. Это было непереносимо: боль и надоедливые звуки, но Саша снова и снова пытался осторожными касаниями вернуть к жизни иссушенные, потерявшие восприимчивость тонкие волоконца, потому что кроме боли и раздражающих звуков были слова:

— Сашенька… Ты же знаешь, я без тебя не смогу… Саша… Ты слышишь?

«Да, я слышу, — думал он. — Сейчас, Иришка, попробую ещё раз».

И снова боль. Такая, что в словах жены чудится злость:

— Ты должен быть со мной. Они глупые, ничего не понимают, я знаю.

«Нет сил терпеть боль. Опускаются руки. Больше не буду пытаться, извини, Ира…»

— Знаю, что ты меня не оставишь… Сашенька…

Нет в словах её злости, только любовь. Саша сжался в комок, ожидая боли страшной, небывалой, и плотно взялся руками Эго за сплетение бледных нитей. Боли не стало. Александр Волков почувствовал: жарко, лоб мокрый, что-то давит на лицо, жёстко лежать, левая рука болит и шея. И что-то не даёт дышать. Он открыл глаза и тут же зажмурился — слишком ярко. И дышать какая-то штука мешает. Нужно убрать. Он попросил: «Иришка, убери это!» — но вышло мычание. «Правая рука свободна», — заметил Саша и потянулся к лицу — содрать то, что мешает дышать и говорить. В уши ударил дребезжащий грохот, как будто пустую жестянку с размаху швырнули на каменный пол. Шорох справа, женский голос шепчет:

— Ой… Иван Арнольдович, что это…

Шаги торопливые каблучками по плитам. Волков попробовал приоткрыть глаза. Белая тень мелькнула, скрипнула дверь, каблучки дробно, гулко застучали в отдалении, и опять женский голос, но уже далеко, крикнул:

— Иван Арнольдович! Иван Арно…

— Ты, — глухо прозвучал Ирочкин голос, и — кап! — что-то на щёку.

— Са-шеч-ка, — по слогам, шёпотом. И снова капля на щёку, и ещё…

— Не плачь, Иришка, — дивясь собственному хриплому голосу, сказал жене Волков. — Всё хорошо. Конечно, я тебя не оставлю.

Эго-Волков остался доволен результатом. Получилось хорошо. Можно было оставить надоевший бурый маленький шарик, который человечки почему-то называют именем придуманного ими самими жестокого юного божка. Оставить и отправиться в путешествие. Только память того человечка придётся пока сохранить на всякий случай, потому что по-прежнему нет полной уверенности, что судьба его сложится благополучно. Но ничего. Человечья жизнь — миг. Эго мог себе позволить прихоть — на этот короткий миг одну из бесчисленных своих рук оставить в слабом и непрочном человечьем теле.

Семнадцатого числа первого весеннего марсианского месяца президент Внешнего Сообщества пришёл в себя. Ему казалось — только что он пытался ответить «Да!» на глупый вопрос, придуманный программистом, но…