Борис Георгиев - Третий берег Стикса (трилогия)

— Матвей, — обратился он к мечтательному сатиру. — А почему тебя зовут здесь Лёвой, а кое-кто ещё и Джокером? И кто они вообще?

— Изгои, как и я, — ответил Матвей негромко, едва заметно повернув голову к людоедскому столику. В тоне его Саша почудилось пренебрежение. — Но они — гопники тупые, а я — Джокер.

— Гопники? Изгои? Кто это? И о чём ты с Франчиком…

— Да ты не слушай, что мы там с ним друг другу, — оборвал его сатир. Улыбка сползла с его лица, он заговорил тихо, но внятно, перегнувшись через стол к подставленному Сашиному уху. — Меня слушай.

Над линией гор, в разрыве туч, — предвечернее солнце. Цедится сквозь мутные стёкла оранжевый свет. Пейзаж за окном нереален, как и Матвеев рассказ, но нужно слушать.

— Арон сболтнул как-то спьяну, что вы, пузырники, в жизни нашей ни хрена не понимаете, — говорил Матвей, поглядывая на дверь, за которой скрылась Паола. — И что вообще по жизни все вы телята. Теперь я ему верю. Об изгоях ты не знаешь. Что ж ты тогда вообще знаешь? Изгои — это, брат… Как тебе объяснить? Слушай сюда. Вот есть, к примеру, правильные, которые на хуторах живут, или в сёлах, или ещё где. Это — гои. А те, кому, значит, жить там не полагается, кому пнули под зад коленом, или там выкрали в детстве, как меня, — те, выходит, изгои.

— Преступники?

— Какие ещё преступники?! Нет у нас никаких преступников, понял? Преступников головы на кольях сидят. Твоя башка тоже туда попадёт, если будешь языком молоть что попало, как сейчас.

— Так чего ж вас изгоняют, раз вы не преступники?

— Потому что неправильные. А кого и не изгоняют вовсе, как меня, а крадут просто, чтоб живцом сделать, или ещё для какой нужды. Кое-кто из правильных и сам уходит.

— Зачем?

— Да мало ли… Вон тот дурак, Франчик, вообще за Паолой увязался, когда та от мужа сюда сбежала. Главное, муж её братом старшим ему приходится. Страшный, как Эреб. Не шучу. На что я к уродствам привычный, и то меня каждый раз кочевряжило, когда у них гостил. Красавица и чудовище. Прикинь: смех да и только. Она за мной увязалась, а Франчик — за ней. Теперь трётся здесь у Хряка, из таких же как он придурков банду сколотил. Селяне, что с них взять.

— Зачем же она замуж шла, если не хотела? — поморщившись, спросил Волков.

— А кто спрашивал? Трахнул её кто-то из волкодавов, а потом соседа её, Франчикова брата, женил на своих грехах, когда та уже с брюхом ходила. Меня как раз не было в этих краях — полгода на севере околачивался. На обратной дороге заскочил к ним — картина маслом: ейный муж мальца нянчит. А эти — фьюить! — и поминай, как звали. Я, понимаешь, Паоле как-то на уши вешал, что тут живу, она и прибежала. К Хряку. И Франчик — ха-ха! — за ней сюда, — ха-ха! — ты понял? Я, когда узнал, чуть до кондрашки не дохохотался. Главное, непонятно чей малец: белоглазого или мой? Глаза ж не побелели ещё. Хохма будет, если и не побелеют они вовсе. А старый дурень над мальцом квохчет, ждёт что тот вырастет волкодавом.

— А почему у белоглазых глаза белые?

— Ну тебя к Неназываемому в задницу с твоими вопросами дурацкими! — обозлился сатир. — Ты ещё спроси, почему вода мокрая.

«Напрасно я о волкодавах, — огорчился Волков. — Не надо бы. Вон как оглядываться стал. Боится. Чем же теперь отвлечь?» Вопрос разрешился сам собой. Физиономию Матвея снова украсила улыбка, проследив за его взглядом, Саша отметил: «Быстро что-то она обернулась с заказом. Мгновенно. Не иначе, всё было готово уже и нагрето. Или нас увидала в окошко и сразу же стала готовить. Поджидала сатира и рада теперь, что дождалась». Два больших крутобоких горшочка, по залу проследовав чинно, опустились на стол, восхитительный пар выдыхая. С ними две толстостенные кружки под белою шапкой, чуть помедлив, на стол перепрыгнули ловко с подноса, клочья облачной пены роняя и свет излучая янтарный. Глина толстая гретая в пастях округлых хранила для гостей долгожданных тушёное с травами мясо, что с великим раденьем, стараньем и тщаньем похвальным изготовили нежные белые девичьи руки для услады мужей, от превратностей странствий уставших.

Никак у Матвея не получалось выбрать между Паолой и мясом в горшочке. Борьба отражалась на лице его явственно: вот передник её белоснежный, на бёдрах натянутый туго, протяни только руку, прижми… но в руке вилка и поднимается над горшечным горлом пар мясной, и золотится под покровом пара жирная жаркая жижа и дразнит запахом лавра. И ползёт по стеклянному пухлому боку ленивый пены клок… Но Паола! Не уходит, стоит, улыбается, дышит спокойно, и как пена лениво вздымаются и опадают кружева оторочки на вырезе тесного платья. На груди.

— Ешь, дурачок! — сказала Паола и рука её полная быстрым движеньем протянулась, взъерошила кудри сатира. Это дело решило, Матвей обратился к горшочку.

Официантка улыбнулась ещё раз, глядя, как возлюбленный её сатир вонзил вилку в мясо, потащил из соуса кус, ухватил зубами, как другая рука его потянулась и сцапала кружку, как зашевелилась на его затылке кучерявая жёсткая шерсть, когда стал жевать, ворча от удовольствия, вожделенную свинину. Затем она кивнула едва заметно и отбыла. Уплыла, колыхаясь, и скрылась за дверцей.

Волков потянул носом запах жаркого, сдобренного неведомыми травами. Живот его свело голодной судорогой. Поесть всё-таки стоило. Такое жаркое на Марсе не сыщешь. «Мясо-то есть, но вот с травами беда — редкость, а пива и вовсе нет. Сколько раз читал: тёмное пиво, светлое пиво, эль такой-то, портер. У Диккенса, к примеру, все только и делают, что пьют. И едят мясо. Так они там у него жрут эту свинину… А ведь правда — недурно. Жрут и заливают потоками пива. Ну-ка… Светлое — это, кажется, эль. Эль пиво. Грацияс, сеньора, ваше пиво эс экцеленте! Холодное. Но так, кажется, и должно быть. И не у одного Диккенса. У всех у них всё время жрут, жрут и жрут в промежутках между… Ох, здорово как, даже разговаривать не хочется, только жевать. И запивать. Эль пиво. Грациас, муй бьен. А думать — нет, что-то не хочется. А надо бы разобраться: гои, изгои и белоглазые. А князь — он кто? Не изгой, это точно, но белоглазый ли? Рогоносец-муж мечтает, чтобы сын его приёмный оказался белоглазым бастардом. Зачем? Белоглазых изгои боятся. То есть, муж Паолы полагает, что приёмный сын, когда вырастет, обеспечит ему преимущество, способное компенсировать утрату супруги. Ну, с утратой понятно: я бы тоже в его положении не очень страдал; невелика потеря, неизвестно ещё кто на самом деле в дураках — он или его брат. Эк его болезного — на чужих грехах женили. Красавица и чудовище. Но белоглазые… Что там Матвей нёс? Надёжная, мол, опора престола, верные, мол, и неподкупные. Ещё какая-то галиматья о сомнениях, законности и порядке. Чего-то о броне ввернул, но главное — вот: охраняют гоев от изгоев, а власть государеву от дерзких посягательств северян и нечестивых пузырников. Ну, что там у них с северянами, я не знаю, но о пузырниках точно известно, что нет, на власть государеву не посягают. Торгуют себе спокойно и всё. Ладно, разберёмся. Значит, белоглазые — что-то вроде полиции. Или как это называется? Армия? Но войны же нет! Разве что с северянами. Попробовать спросить у этого?»