Ольга Ларионова - Лунный нетопырь

Хлебнул вина и, переведя дыхание и забегая вперед, со всеми красотами перечислил все знакомые становища: Лилоян, обнесенный фиолетовыми стенами, точно мазаными черничным соком, и раскинувшееся на каменистом берегу Межозерье, голубеющее синими своими домишками, точно прибрежными незабудками; описал с уважением мастеровитое Серогорье и задымленную Огневую Падь; не были забыты им вечно несытая, несмотря на лакомое прозвание, Кипень Сливошная и обобравшая ее зажиточная владелица судбищенского луга Жженовка-Туга-Мошна. Изумляясь собственным словам, он припоминал, какой распоследней руганью клял тогда все эти окамененные хоромы толстомордых амантов и вонючие хижины окольного люда… Видно, золотым светом Мадинькиных глаз была озарена сейчас — и навеки веков — его память.

Но когда дело дошло до разграбленного лесными ордами безлюдного Двоеручья, во рту точно пересохло.

Он помотал головой и решил вернуться назад, к подружкам неразлучным, потому как не было до сих пор ничего легче и слаще, чем рассказывать за доброй чарой о юных (и не очень), пылких и щедрых (а иногда и наоборот), но в конце концов всегда сговорчивых (всегда ведь, строфион их ети, всегда, всегда!) девах, без которых не обходился ни один поворот его извилистого жизненного пути.

Однако и тут вышла заминка.

О сытном и беззаботном житье у безотказной Махидушки он долго не распространялся, поелику славы в том никакой не было; а когда дело дошло до Мади, губы вдруг сами собой шевелиться перестали.

— Да ладно, — махнул рукой Юрг, опасаясь, как бы не остаться без продолжения рассказа. — Подробности можешь опустить. Ну, был грех, так с кем не случалось…

— Не грех то был! — Черное лицо менестреля вдруг посветлело, точно его ополоснули зарницей. — Дитятю она у бога своего вымаливала, да что тот мог дать — он одними птенцами желторотыми ведал. Вот и пришлось ей меня просить, а я, чурбан стоеросовый, еще мытарил ее, отнекивался…

Флейж, охальник известный, заперхал, подавившись невысказанными комментариями.

Спасли положение аларанские боги — никудышные, мелкотравчатые, избираемые каждым жителем по собственному убогому разумению. Не находилось слов, чтобы вот так, перед всеми пересказать все то немногое, что случилось между ним и Мадинькой, а паче того — повиниться в том, чего между ними так и не было (не научил он ее, кобель окаянный, как подобно пчелке ненасытненькой снимать каплю за каплей дурманного меду с каждой минуточки жаркой ночи); вот и начал он поносить всех никчемных божков аларанских, и пуховых, и коровых, и копейных, и оселковых, вкупе с мясными, рыбными и хлебными. Как ни странно, и принцессу, и командора эта тема заинтересовала гораздо живее, чем скорбная повесть о Мадинькином недотрожестве, и Харр, чрезвычайно обрадованный тем, что можно увильнуть от щекотливых подробностей, принялся в тонкостях описывать, как он чуть ли не в каждом становище пытался внушить этим тупым аларанцам, что бог-то один на всем белом свете — солнышко щедрое, жизнь всему сущему дарящее.

Ан не вышло.

— Ты там что же, единобожие пытался учредить? — с опаской переспросил Юрг.

—А то!

Подхватил-таки словечко от Дяхона. Всего и прибытку, с Ала-Рани унесенного…

— Вот на казню смертную и напросился через язык свой балабошный, — вставила Паянна, как видно все еще кипевшая от зависти.

— Тебя что, действительно прищучили за все эти ереси солнцепоклоннические? — осторожно уточнил командор.

— Так, да не так… Они ж сами по единому богу тосковали. Вот и получили. А мне — расхлебывай…

— Что, сотворил-таки им нового идола?

— Вот именно. Сотворил. Вон он, у царевны-рыбоньки на коленях пригрелся…

Реакция слушателей была единодушной — как говорится, немая сцена.

— Ну, тогда давай все-таки в подробностях! — велел первым пришедший в себя командор.

И пришлось до самой третьей луны повествовать о том, как осчастливленная Мади еще до рождения нарекла сына золотым именем — Эзерис, что значит Осиянный, не ведая, что такое же прозвание предуготовано будущему богу, пришествия которого ожидали полчища м'сэймов.

И про этих скудоумных и, в сущности, несчастных аларанских фанатиках пришлось рассказать со всею доскональностью, а особенно — о их Наивершем, сучонке лживом, который в одиночку заправлял всем этим неисчислимым тупым стадом, а самого менестреля подбивал сочинять для задурманенных людишек песни прельстительные, блаженство послесмертное обещающие. И про странные речи его, когда говорил он вроде как по писаному, обещая приход нового бога вовсе не по молитвам призывным, а по какому-то высшему рассуждению…

— Не понял, — сказал командор. — Поясни-ка, если помнишь.

Он помнил — не зря же в каждую минуту своих странствий старался запомнить все диковинное, чтобы потом пересказать это Мадиньке-недотроге.

— А слова его были таковы: «Бог приходит на землю грешную не тогда, когда узреть его жаждущие молят его об этом. Он на краткий срок являет себя, чтобы бросить в мир семена мудрости, кои, дав тучные побеги, сплотят и возвысят род людской перед той смертной бедою, которая будет грозить потомкам нынешних поколений только через многие годы…» Вот вроде бы так.

— Да, — пробормотал Юрг, — предыстория всех великих религий; только для раннего Средневековья это вроде бы чересчур мудрено. Ну, так на чем вы с этим пророком липовым договорились?

Договорились! Пришлось признаваться в том, как он по глупой доверчивости угодил в яму громовую, чтоб молнии-убивицы ожидать, и как исхитрился па свое место Наивершего посадить, да своими руками не придушил — урок наглядный преподал: не убий.

И о скорбной участи Мадиньки пришлось рассказать, что была за грех измены своей сослана в дальнее становище, и родила там мальчонку, которого пирлюхи-защитницы теплым своим свечением обогревали, да вот на грех разбойнички с большой дороги подоспели, двери сараюшки распахнули, и люд простой то сияние за ниспосланный свыше знак принял, младенчика-то богом и ославил… Хорошо еще, по чистой случайности и Харра в то становище занесло, представление там было, судбище великое вроде бы разыгрывали. Спас он тогда и Мади, и сына своего… Да ненадолго. Шелуда, строфионий выблевок, зельем опоил, страже продал. За то Завка, амантова дочка, с ним и посчиталась. Ну а потом уж все известно — небось, и без суда обошлись, так прямо над прорвой бездонной их беспамятных привязали, приговор наскоро слепленный зачитали, и — привет из края ледяного, бессолнечного…

Он вздохнул и обвел слушателей тоскливым взглядом: все, все, отпустите теперь с миром.

Но командор упрямо мотнул головой — нет, не все.

— Прости меня, дружище, но ты умолчал о главном: как ты здесь-то очутился? Напрягись, вспомни…