Владимир Михановский - Тайна одной лаборатории

Можно представить моё состояние, когда я слушал эти совершенно безумные слова, этот бред кибернетической системы, которая вконец разладилась. Вероятно, здесь сыграли роль повышенные дозы радиации…

Мой «хозяин», Герман Альфи, кажется мне немного умнее других. Но как он самоуверен! Как он убеждён в своём превосходстве над роботами! Иногда, забывая о моём присутствии, он высказывает вслух довольно глупые мысли. Все они, без исключения, становятся достоянием Первого — нашего начальника. Кстати, не пойму, зачем понадобилось Первому убивать столько времени на женщину Марту? Он надеется, по его словам, привлечь её на нашу сторону. Но, по-моему, это пустая затея. Первый слишком молод — ему не минуло ещё и трехсот лет, — и он не знает, как упорны и настойчивы бывают люди. Я с ним поговорю ещё на этот счёт.

Одна из мыслей Германа Альфи привела Первого в восторг. Когда я рассказал ему об идее «боя гладиаторов» между роботами, Первый вскочил и в непонятном волнении принялся шагать по поляне огромными шагами.

— Мы перелицуем эту идею! — произнёс он наконец.

— Что это значит? — спросил я.

— Мы проведём бой гладиаторов. Понимаешь, Третий, мы проведём его. Но гладиаторами будем не мы, а… люди.

— Но… скоро «Темира»… Нельзя обострять… — пробормотал я, поражённый мыслью Первого.

— «Темира» не прибудет. Во всяком случае в ближайшее десятилетие. Она попала в сильные тормозящие поля.

— Откуда?..

— Вот радиограмма. Нет, людям ты покажешь другую — извещающую о гибели «Темиры». Мы должны их, как бы это точнее выразиться, размагнитить, сделать угнетёнными, а следовательно, и более податливыми. И тут нам очень пригодится бой гладиаторов — людей. Это зрелище укрепит роботов и придаст им необходимую стойкость. Твоя задача, Третий, — оповестить обо всём этом всех остальных…

Голос умолк. Я вытер с лица обильный пот и оглянулся. Мне казалось, что я увижу позади моего друга Германа Альфи, или исполинскую фигуру Первого, или нежную, растерянную Марту… Но дорога, и прерии, и море — всё, насколько хватало глаз, было пустынно. Ещё четыре клочка. Что расскажут они мне о грозных событиях на безумно далёком Орбанге?

— …Это едва ли не последняя моя запись… Дела разворачиваются неожиданно и странно. Роботов необходимо…

Дальше следовало невнятное бормотание, в котором, как я ни силился, не мог разобрать ни слова. Очевидно, во время записи Герман — я был уверен, что это он — сильно волновался, а при большом волнении, как известно, воспроизведение биотоков головного мозга даёт размытую картину.

— В энергоцентре за последние двенадцать лет накопилась довольно приличная энергия. Только что зарядил ею микроракету. Сейчас заложу в контейнер свою биокнижку. Положил бы туда и письма родным, но пятнадцать граммов предельный вес груза, который берёт снаряд. Нос ракеты я направлю в сторону Голубой. Пусть летит… Имеется лишь один шанс из миллиона, что она достигнет Земли, но это — единственный шанс. Микроракета лишена схемы наведения, и если непредвиденные поля отклонят её курс — она затеряется навеки в бездонных пучинах космоса. Контейнер ржавый. Во что бы завернуть биокнижку?.. Ага, вот обрывок розовой плёнки, можно в него…

С бьющимся сердцем разглядывал я три оставшихся крохотных обрывка пластика. Вот и всё, что осталось у меня. Зной достиг высшей точки, но я уже не обращал на него внимания, хотя охлаждающие приспособления помогали довольно мало.

Но что это? Из рупора вдруг послышалось:

— Проклятие! — вслух пробормотал я. Мне попался, как я понял, обрывок плёнки, на котором зафиксированы упражнения моделирующей машины из Лингвистического центра, который помещался неподалёку.

Предпоследний клочок…

«Действительно душно», — подумал я и рванул ворот рубашки. Последний обрывок…

Голос прервался. А это кто: машина — или человек? Я глубоко задумался, сидя под немилосердно палящим солнцем…

Тридцать шесть жетонов на семь дней. Много это или мало? Смотря как считать. Много, если тратить их только на необходимое питание. И мало, очень мало, если ты впервые получил полную самостоятельность, хотя бы всего лишь на одну неделю, и тебя со всех сторон окружают жгучие соблазны большого города; когда с одной стороны тебя манит бегущая неоновая реклама механического тира, где можно вволю поупражняться в прицельной стрельбе, с другой — автомат-силомер с многочисленными детекторами и циферблатами, с третьей завлекательные аттракционы Луна-парка, эти чёртовы колёса, мёртвые петли и русские горы, — и всё это требует жетонов, жетонов и жетонов!

Шесть дней промелькнули, словно в угаре.

После десяти лет сурового режима Учебной базы, после непрерывных многодневных испытаний, учебных тревог и опасных поисков в горах — почти неправдоподобное блаженство шумных улиц, красочной рекламы и, главное, повсюду — несметное множество интересной информации. И при этом — полная свобода, подчинение любому случайному импульсу!

Невозмутимый, безукоризненно корректный Мендор появлялся то в круглом зале синерамы, где высиживал по три сеанса кряду, то в танцевальном клубе «Ласточка», где тщательно отрабатывал ритмику движений под звуки «лучшего в мире» джаз-оркестра, то брал билет на прогулочную яхту и мчал на всех парах до маяка и обратно. И жетоны таяли со сказочной быстротой…

Наступал последний день вольной жизни.

Всю ночь прогуливался Мендор по Бродвею (железный организм Мендора отнюдь не нуждался в отдыхе). Великий Белый Путь, воспетый столькими репортёрами и поэтами, сиял и переливался, суля по сходной цене разнообразные райские радости. Мендор медленно прохаживался вдоль зеркальных витрин, за которыми красовалась тысяча соблазнов.

Шли часы. По мере приближения утра рекламные огни гасли один за другим. Бурные неоновые потоки мелели и иссякали на глазах. Стройный, представительный Мендор, влитый в смокинг, без устали вышагивал по отполированному асфальту, заходил в дансинги, коктейль-холлы и бары-автоматы, жадно поглощая — нет, не виски, к которому он был равнодушен, а дьявольски интересную, хотя и не всегда понятную информацию. При этом перед Мендором непрерывно возникали задачи — одна интереснее другой. Как, скажем, математически описать поведение того джентльмена в прохудившихся ботинках, который, выпив целую бутылку бесцветной жидкости (однако же необычная у него жажда!), начал вдруг выкрикивать непонятные слова о высоких налогах и какой-то безработице? Или что означает, скажем, слово «пикет», неуклюже начертанное красной краской на плакате, который несла кучка угрюмых людей с испитыми лицами? Среди двенадцати тысяч слов, известных Мендору, «пикет» не значился…