Далия Трускиновская - Дайте место гневу Божию (Грань)

Мы пришли к бизнес-ковчегу. Невзирая на позднее время, некоторые окна пятого и шестого этажей горели. Как бригада провела меня мимо бодрствующего охранника – не знаю, мне велели молчать – я и молчала. Наверх, правда, поднимались пешком. Официант, увидев ползущий шкаф, всего-навсего заорал, но вооруженный дурак, увидев, как сама отворяется дверь исторического лифта и вдавливается кнопка с цифрой этажа, вполне может открыть пальбу. Бригада только посмеется, но я рискую влиться в ее ряды уже на полном основании.

Фесенко держал свое помещение на сигнализации.

– Это мы проходили, – сказал Гошка и поковырял пальцем за коричневой пластмассовой коробочкой, лепившейся сверху к дверному косяку.

Бригада вошла.

Фесенко занимал две комнаты. Судя по столам и стульям, возглавлял агентство он сам, имел двух-трех подчиненных и секретаря-делопроизводителя, четыре компьютера, факс, принтер, телевизор. На столе было пусто, но на подоконнике стояли толстые папки с делами. Их было с полсотни.

Марчук роздал бригаде папки.

– А ты отдыхай пока, – сказал он мне. – Хорошо, если сможешь подремать.

– А где?

– Молодой что-нибудь найдет.

Гошка вышел со мной в коридор, мы пошли вдоль запертых дверей и добрались до совершенно неожиданной вывески «Меценат-фото». Гошка, сильно заинтересовавшись, открыл дверь, и мы оказались в обычной фотомастерской, правда, совсем миниатюрной. На стенах висели работы хозяина – в основном женские портреты, еще была стеклянная витрина, а в ней фотоаппараты тридцатых и сороковых годов, довольно дорогая коллекция, если кто разбирается…

Очевидно, хозяин был человеком, известным всему Протасову, – я пригляделась к снимкам и увидела театральных актрис в костюмах, дам в вечерних туалетах, с драгоценностями, имевшими подозрительно неброский вид; интерьеры явно были подлинные и обошлись в копеечку; а кого попало снимать хозяйку богатого особняка на фоне любимой пальмы приглашать не станут…

Но главное – тут нашелся диван.

Я отправила Гошку помогать товарищам, а сама сняла туфли, расстегнула джинсы и легла. Диван был покрыт пледом, и я завернулась в этот плед так, что снаружи осталась лишь голова. Можно было бы и вздремнуть, но сон не шел.

Дома у меня было прекрасное средство от бессонницы – карточные пасьянсы. Оно содержалось в компьютере и выпускалось на волю только по особо тяжелым случаям – когда я не имела возможности наутро встать попозже, и надо было быстренько оболванить себя до полной отключки.

У фотографа компьютер был – да он теперь, наверно, и у большинства бомжей имеется. Я, завернувшись в плед, пошла к столу разбираться. Когда включила, оказалось, что хозяин даже не запаролил технику. Это была обычная персональная машина без всяких там наворотов, купленная исключительно ради игрушек. И он напихал туда стрелялок и стратегий под самую завязку.

Я искала примитивные пасьянсы и при каждом движении указательного пальца чертыхалась – эту мышь давно пора было помыть в керосине! Конечно, можно было ее расковырять и выгрести маникюрной пилкой полкило мусора и паутины. Но я надеялась, что шарик все же разгуляется.

Стрелка вроде и попадала на нужные строчки, но кликнуть удавалось через раз – а через раз я попадала мимо, в какие-то дебри и глубины машинной памяти. Тут вошел Валевский, я повернулась, палец сам дернулся, нажимая, но на экран я уже не смотрела, потому что услышала голос.

– Ну, нашел я твою Черноруцкую, – сказал Валевский. – Там целое уголовное дело.

– Глаз – алмаз, – похвалила я сама себя.

– И она жалуется, и на нее жалуются. То ли она киллера наняла, то ли к ней киллера подсылали, а может, и то, и другое. Бригада сидит, репу чешет.

– А Фесенко?

– А Фесенко Марчук вспомнил. Где-то они пятнадцать лет назад пересекались. Ты спи давай.

Голос дрогнул – Валевский хотел и не умел показать мне свое благорасположение. Марчук – тот назвал симпампулькой и шоколадкой, как называл, надо думать, всех приятных ему женщин, не имея никаких сексуальных намерений. Гошка просто доверчиво улыбался. А Валевский сообразил, что у меня какие-то ненормальные отношения с Нартовым, только в Нартове и видел себе конкурента, но старался соблюдать элементарную порядочность. Это было дико и нелепо – даже теперь они оставались мужчинами, даже теперь, когда это не имело решительно никакого смысла, и мне хотелось плакать – ну, почему судьба не свела меня с Валевским раньше? Столько ходит по асфальтам сволочей, уже при жизни забывших, что они мужчины, и не позволяющих себе об этом напоминать под страхом жесточайшей истерики! А мужчины, увы, вот они – хоть близок локоть, да не укусишь…

– Поиграю и засну, – пообещала я, поворачиваясь к компьютеру.

На экране был текст.

Уж не знаю, на что вылетела стрелка заросшей грязью мыши, но только взгляд мой выхватил такие строчки неведомым жирным и крупным фонтом:

«…эти снимки – откровенный плагиат, но доказать, что я первый применил эту технику, я не мог, и поэтому участие в конкурсе принял не я, а Каримов. Призовой фонд составлял 200 000 долларов США…»

– Это у тебя игра такая? – удивился Валевский.

– Это кляуза такая, – растерянно сказала я. – Вот, посмотри, здешнего хозяина обидели.

Валевский навис надо мной сзади, и мы вместе прочли жалобу в неизвестную инстанцию, написанную лаконично и злобно. Там, где обычно пишут реквизиты адресата, то есть в правом верхнем углу, не было ничего. А между тем документ был составлен как официальный и даже подготовлен к распечатке – во всяком случае, я так решила, увидев внизу на положенном месте подпись – «Родин».

– Больше ничего странного не замечаешь?

– Замечаю, – проглядев документ во второй раз и зацепившись за цифру посередке, ответила я. – Конкурс «Плейбоя» был два года назад, а кляузу Родин написал только на прошлой неделе. И не в Америку, что имело бы хоть какой-то смысл, а по-русски, к кому-то местному собрался отправлять, или уже отправил…

– Распечатай.

– Ага…

Я нажала на «принт» и вышла из документа.

Оказывается, все это время компьютер просил меня проверить почту. Что-то пришло обиженному Родину на ночь глядя.

– Посмотри-ка… – сказал Валевский.

– Да неловко как-то…

Документ открылся случайно, тут моя совесть была чиста. Прилагать усилия для вскрытия чужой почты было неэтично.

– Пусти, – не тратя времени на этические диспуты, он оттолкнул стул, на котором я сидела, завернутая в плед, склонился над столом и положил руку на мышь. Стрелка уперлась в строку…

И тут экран полыхнул белым пламенем. Я взвизгнула, Валевский выругался.

– Сожгли, ч-чер-р-р-рт… Вырубай!

Когда экран погас, мы молча друг на друга посмотрели. Нашкодили, однако…