Иван Беляев - Галобионты

В этот же период времени Степанова бросила жена – честолюбивая дама, лелеявшая мечту быть супругой лауреата Нобелевской премии. Ученый остался в одиночестве. Стал нелюдимым, потерял друзей, утратил веру в человечество и начал мало-помалу озлобляться.

И вот тут-то начиналось самое интересное. Во времена, когда Степанов был еще на гребне удачи, его пытался завербовать агент иностранной спецслужбы, однако ученый отверг предложение. Скорее всего, Антона Николаевича удержал элементарный страх. Однако, как выяснилось впоследствии, Степанов не уничтожил визитку с номером телефона, будучи весьма предусмотрительным и дальновидным человеком.

В тяжелый период жизни, впав в отчаянье из-за постоянно сваливающихся на него неудач, Антон Николаевич решился связаться с вербовщиком. В те времена в его распоряжении была сверхсекретная информация, касавшаяся разработок в области клонирования и генетики. Бедняга и не подозревал, что за каждым его шагом следят комитетчики. Раскрытого резидента подослали к будущему профессору. К документам прилагалась магнитофонная запись их разговора. Секретчик прослушал ее три раза. Степанов предложил продать вербовщику секрет национального значения за баснословные деньги. Было ясно, что он сознательно идет на страшный риск, словно решив испытать свою судьбу. Разумеется, „сделка“ совершилась благополучно. С тех пор профессор был на крючке у Комитета.

Секретчика чрезвычайно заинтересовала личность Степанова. Ему очень хотелось очно познакомиться с этим человеком. Помимо того, генерал не мог не признавать, что его давний недруг Дзержинец проявил себя с самой лучшей стороны. Секретчика покоробило столь очевидное доказательство дальновидности этого человека. Нужно было отдать должное, Дзержинец шел впереди него на несколько ходов. Впрочем, в нынешней ситуации это уже не имело большого значения. Теперь, когда почти все карты раскрыты, они с Дзержинцем поквитаются. В этом Секретчик не сомневался ни на йоту.

Его размышления были прерваны телефонным звонком.

– Товарищ генерал, доставили Тихомирова, – сообщил референт.

– Великолепно! – произнес Секретчик, слегка всколыхнувшись в кресле. – Ведите его ко мне.

И снова профессор погрузился в воспоминания. Шаг за шагом он перебирал в уме все этапы своей работы. Поначалу идея создания амфибий казалась фантастической даже ему самому. Степанову иногда приходило в голову, что в осуществлении его безумного проекта ему в значительной степени помогли несчастья, свалившиеся на его бедную голову в конце восьмидесятых. Самой страшной бедой был уход жены. Даже через столько лет, вспоминая об этом, Степанов был не в силах сдержать болезненный стон. Он не хотел жить тогда. Возненавидел весь мир и себя самого – за то, что позволил ей так с собой обойтись. Никогда, даже на смертном одре, он не простит этой женщине ее страшного предательства. Лишь жажда отмщения вернула его к действительности и наделила достаточными силами, чтобы продолжать борьбу. Как знать, не случись этой беды, возможно Степанов не взывал бы к жизни существ, предназначенных им для величайшей миссии.

Антон Николаевич вспоминал, как все начиналось. Перед его мысленным взором встал профессор Мечников – один из самых неординарных людей, с которыми когда-либо доводилось общаться Степанову. Это был великий ученый, но кроме того, и прекрасный человек. Антон Николаевич часто думал, что оценил Мечникова по-настоящему лишь после его смерти, когда начались все неприятности. Профессор сразу угадал в молодом студенте зачатки гениальности и делал все возможное, чтобы помочь Степанову. Когда тяжелая болезнь унесла Мечникова, Антон Николаевич осознал с щемящей тоской, что если бы он не потерял своего наставника так рано, то с ним не произошло бы стольких трагедий.

Мечников умер в конце семьдесят девятого года, а с начала восьмидесятых Степанов вступил в самую черную полосу своей жизни. Предвестием грядущих несчастий стал запрет на поездку за границу. Антон Николаевич не получал сколько-нибудь внятных объяснений этому, но догадывался, чем вызвано подобное притеснение. Ему уже давно в туманных выражениях намекали, что он ведет себя недостаточно осторожно, вступая в слишком близкие сношения с западными коллегами. Главным образом это касалось возникшей в Монреале дружбы с канадским генетиком Метью Кларком, с которым у них завязалась оживленная переписка. Были и другие „недочеты“ такого же рода. При жизни Мечникова, благодаря непререкаемому авторитету своего научного руководителя, Степанов мог не опасаться гонений, но оставшись без такой сильной поддержки, Антон Николаевич стал весьма уязвимым.

Основная его проблема состояла в том, что Степанов не обладал дипломатическими качествами, не умел завязывать отношений с „нужными“ людьми, совершенно не заботясь о впечатлении, которое он производит на окружающих. Антон Николаевич был настолько уверен в своем превосходстве над собратьями-учеными, что не давал себе труда завоевать их расположение. После смерти Мечникова вдруг оказалось, что Степанов уже давно слывет в ученых кругах заносчивым выскочкой, которого не мешало бы поставить на место. Тут сыграла роль и банальная зависть менее преуспевающих коллег. К сожалению, в высокоинтеллектуальной среде было немало интриганов, у которых недостаток таланта компенсировался умением „выживать, выживая других“ – это определение придумал сам Степанов.

Работать в таких условиях становилось все труднее. Совершенно невыносимо стало тогда, когда Антоном Николаевичем заинтересовались люди из небезызвестного комитета. Однажды к Степанову явился человек в форме и стал расспрашивать его о канадском ученом, требуя во всех подробностях пересказывать их беседы и письма. Кончилось тем, что переписка заглохла – Степанову стало невмоготу поддерживать дружбу с человеком, которого он больше наверняка не увидит.

Степанов был вынужден заняться преподавательской деятельности, поскольку без этого он не смог бы получить докторской степени. Работа в институте была для Антона Николаевича поистине адовой. Он ненавидел и студентов, и своих коллег-преподавателей. Времени для исследовательской деятельности оставалось крайне мало, что чрезвычайно нервировало Степанова.

У него в жизни оставалась лишь одна отдушина, одно-единственное утешение, благодаря которому он мог сравнительно легко переносить все свои беды. Это была его дорогая Любаша. Боже! Как он любил ее. Это чувство не ослабевало с годами. Все с тем же трепетным благоговением Степанов смотрел на свою красавицу-жену. Его не смущало даже то, что нрав Любаши стал меняться. И далеко не в лучшую сторону. Все реже и реже ее прелестное личико озарялось по-детски счастливой улыбкой, смех ее уже не был таким звонким, а взгляд – таким лучистым и ласковым. Любаша понемногу замыкалась в себе. Очень редко Степанову удавалось вытащить жену на прогулку. Еще реже доводилось привлечь к исполнению супружеских обязанностей.