Святослав Логинов - Мёд жизни (Сборник)

– А! Плишёл, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были, но не дождался. Всё сам… Так вот… Ты вкалывай, давай, может, блигадилша по головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..

Селёха уже вторую неделю не выходил на работу и вообще догуливал последние деньки, ожидая ареста. Сгубило его великое умение загнать и пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селёха раскулачил половину тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое время такое, может, и сошло бы с рук, но не в посевную. Так что Селёха был озабочен лишь одним – успеть пропить добытое.

– Ну чо смотлишь? – говорил Селёха. – Думаешь – самый умный? А я скажу – дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не позволит. Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная…

– Я и спрашивать не стану, – отозвался Василий. – Домов на продажу полно, я прописанный и могу покупать.

– А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за тебя ни одна блядь не пойдёт, так и загнёшься в своём доме… Вот у меня пожито… я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И ещё выпью, а ты как был шестаком… – Селёха заснул, не договорив.

Васька долго смотрел на его припухшее лицо, на погасший окурок, прилипший к окантованным щетиной губам.

«У других так и хабарики вовремя гаснут», – всплыла неожиданно обидная мысль.

Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углём.

«Куда так топим, не продохнуть», – подумал Василий не в такт первой мысли.

Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на угли поленья и смотреть, как они сначала чернеют по краям, затем занимаются живым жёлтым пламенем. Через пять минут печь снова была набита до отказа. Длинные казённые поленья не давали дверце закрыться.

Селёха громко храпел, дёргая налипшим окурком. Сбитый тюфяк свешивался чуть не к самой топке. Три пустых бутылки валялись рядом с топчаном.

«И ничего ему не делается», – третья мысль легла к первым двум, словно отдельное полено в поленницу.

Василий поискал на столе и в тумбочке, невесть как попавшей в их логово. В доме было шаром покати. Варёные картохи, принесённые бабкой Зиной, и селёдку, купленную в Доншине, Селёха схарчил на закуску.

– Пойду к Зине, может, покормит, – решил Василий и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Конечно, тётка оставила его ужинать. На это у неё был свой расчёт: картошку одной сажать сильно хлопотно, а Васька мужик благодарный и завсегда поможет.

Василий плотно поел и умиротворённо прихлёбывал из кружки горячий отвар зверобоя, который считался у бабки Зины за чай, когда с улицы донёсся истошный крик:

– Пожар!..

Контора сгорела дотла. Сильно обожжённый и едва не угоревший Селёха в последний момент успел вывалиться из огня. Он ничего не помнил и не отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспалёнными, без ресниц глазами и непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не решался ударить себя в грудь.

На совхозном «газике» прикатила бригадирша. Раздвинув людей, подошла к дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:

– Твоя работа?

– Ты чо, Валентина? – завступались вокруг. – Ты глянь, он тверёзый. У Зинки он гостевал. Это всё Селёха, пьянь беспутная!..

Пожар списали на Селёху. Даже сам Селёха не отказывался: может, и он, с кем не бывает… С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и успокоились. Поверили в Селёхину вину. И Василий поверил.

Теперь перед бригадиршей встала новая проблема: куда селить погорельца? И решить её Валентина сумела блистательно. Переговорила со старухами, потом подошла к искренне огорошенному неожиданным поворотом дела Василию.

– Говорят, дом хочешь покупать?

– Ну, – ответил Василий.

– Так покупай.

– Не скопил ещё на дом.

– Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему. Как на дрова.

– Мне абы какой дом не нужен…

– Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-Машин. Или боишься? – бригадирша прищурилась.

– Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, – сказал Василий и тем решил свою судьбу.

Может, для кого-то деревня Замошье и оказывалась за мохом, но для ближних посёлков: Рубшино, Поповки и Андреева – Замошье стояло по эту сторону моха. Прежде были и другие деревни, ещё плотнее подошедшие к болотам, но теперь от них остались лишь камни фундаментов да умирающие, заглохшие сады. А в Замошье люди жили. От когда-то большой деревни, растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов. Но и из них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали городские владельцы.

Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка Маша. Жила одна, ни с кем почти не беседуя и редко выходя за ограду. Дочь свою, сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила и схоронила. А двух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про этот случай на деревне говорили всякое: одни – что немцы расправились за связь с партизанами, другие – что партизаны приговорили братьев Антоновых как предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по её словам, всё помнившая, отзывалась проще всех:

– А леший его знает, кто расстрелял! У этих Антоновых так: немцы придут – они в полицаях, немцы уйдут – в партизанах. Вот и попали кому-то под горячую руку.

Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг в её голову запала мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но твёрдо знала, что жив и скоро вернётся. И, чтобы жилось сынку хорошо и удобно, купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.

Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда дом строился, ещё были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша в своей развалюхе и лишь за ними дырами зияли пустыри от свезённых изб. Строился Юра, мужик молодой и непьющий, женатый на Светке, Васиной троюродной, никак, племяннице. Устраивался надолго, да просчитался: подросли детишки, старшей девчоночке пришла пора в школу. А ближайшая школа – два перегона поездом ехать и до поезда три километра пешком. Из Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра свою посылать не стал, нашёл другую работу и переехал в Доншину. А дом, в котором и пожили-то всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.

Для хорошего дома это не цена, но откуда у одинокой старухи такие деньги?

– С пензии, – отвечала бабка Маша.

И верно! Ведь старухе девяносто третий год идёт, почтальон каждый месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а траты у бабки какие? Магазин в Андрееве пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живёт. Даже свет вечерами не зажигает – зачем старой? А пенсия капает и капает, большие тыщи, должно быть, накапали.