Сергей Малицкий - Компрессия

– Да, это Рокки, Сти. Где я? Тебе знать этого не нужно. Со мной Моника, Сти. И она мне все рассказала. Да, она рядом. И Кидди тут поблизости. Да, всего лишь в десятке метров. Что? Перебросить линию кому-нибудь из твоих бывших друзей?

Вопрос так и не прозвучал до конца. Рокки остался сидеть, но его запястье вспухло пузырем пламени, который разорвался то ли с оглушительным грохотом, то ли в полной тишине, потому что Кидди прочувствовал только жар, полыхнувший ему в лицо, и удар, отбросивший его на спину.

Стиай вновь уводил Сиф. Уводил по узкой улочке между газонами университетского городка, между сонными в утренний час двухэтажными скворечнями коттеджей, между брошенными где попало, размалеванными в дикие цвета купе. Пешеходная лента дробилась на матовые шестиугольники псевдограва, и Сиф шла по ним босиком. Одно было непонятно: почему Сиф шла так легко, свободно, словно не Стиай ее уводил, а она сама вела его за собой, опустившего плечи, не держащего ее за руку, а держащегося за нее.

– Сиф! – заорал Кидди, что было сил, потому что двинуться он не мог, тяжесть давила ему на грудь.

Но обернулась не она. Она вовсе не обернулась. Обернулся Стиай. Как же он мог ошибиться? Ничего не было в этом удивительно знакомом человеке от Стиая. Волосы его не отливали чернотой, а искрили сединой. Нос был не узким и прямым, а чуть вздернутым и с горбинкой, образуя профиль, который Моника, к примеру, называла умеренно волнистым и неумеренно волнительным. Губы казались мягкими даже в трех десятках метров, а линии лица неуверенными и нервными. Глаза смотрели не то испуганно, не то слегка неуверенно. Они равно могли принадлежать и отчаянному храбрецу и нервному беспокойцу. Биллу не потребовался провидческий дар, чтобы прочитать это лицо, как книгу. Отчего же сам Кидди никогда не видел этого, ведь он смотрел на себя в зеркало! Вот это он сам идет, держась за руку своей единственной женщины, на самом деле бросившей его! Ведь это он идет, как несмышленое дитя, испугавшийся на всю жизнь, что всякая женщина, начиная с его собственной матери, будет оставлять его одного! Вот он оглянулся на оклик, и неизвестно еще, видит ли хоть что-то, узнал ли самого себя, лежащего в собственном сне или в обмороке на плитах идиотского псевдограва, который втягивает его в себя, как Земля притягивает дождем водяной конденсат в облаках, или и те глаза, и эти, уставившиеся друг в друга, – одно и то же?

Кидди пришел в себя от боли в ушах. Уже потом появилась горечь в горле, звон в голове, резь в груди, саднящая ломота скул, но сначала пришла боль в ушах. Он вспомнил, что где-то рядом река с холодной водой, втянул носом отвратительный запах и попытался открыть глаза. Ресницы слиплись, он потер глаза ладонями, почувствовал новую волну боли и на лице, и на руках и, почти ничего не видя вокруг, побрел вниз по склону. Низкий берег оборвался пологим уступом, Кидди оступился и упал в воду ничком, чувствуя, как сквозь туман полуобморока к нему одновременно пробивается и желанная прохлада, и безумный кошмар. Как сказал Миха, когда он, Кидди, и Моника летели с берега океана и Кидди думал, не переставая, о Сиф? Он сказал странное: «Не обижайся, Кидди. Не обижайся на Билла, он не сказал глупость, нет, он просто не угадал. Человеческие чувства схожи. Иронию легко принять за злорадство. Участие может показаться завистью. Осторожность, чувствительность – трусостью. Что касается тяжести, мы все камни, Кидди. Судьба запускает нас над поверхностью воды, и мы летим, пролетая столько, сколько каждому из нас отмерено. Некоторые, наиболее удачливые, поворачиваются нужным боком, отскакивают от поверхности, оставляя кружки на ней – раз, второй, третий. Другие тонут при первом касании. Это все ерунда. Главное – оставаться камнем, а не обнаружить, что ты расплывающийся комок глины. А уж что касается чувства бездны, любому из нас расскажи на ночь несколько страшных историй, и чувство бездны проснется в каждом. Ты понял?»

Он поднял голову над водой, чтобы вдохнуть, проморгался, увидел солнце, застывшее почти на вершинами близкого леса, судорожно схватился за карман, нащупал стержень из черного ящика и побежал, полез вверх по склону, цепляясь за траву обожженными пальцами.

Они погибли мгновенно. От Моники и Рокки почти ничего не осталось. Плазменная ловушка захватила сферу радиусом метра в три. Трава и ветви кустарника сгорели или завяли вплоть до того места, где лежал Кидди, хотя взрывная волна поломала ветви и сорвала листья с деревьев много дальше. Кидди даже не пришлось копать яму: нижний край замкнутого в ограниченный объем пламени выжег идеально ровное углубление на метр. Над ямой поднимался дым, и именно в этот дым, уже не чувствуя боли, Кидди сдвигал и чадящие ветви, и куски плоти, напоминающие почерневшие пласты аварийного пластика, и лохмотья отброшенных взрывом мешков. Из одного мешка на траву выпало что-то твердое. Кидди опустился на колени, развернул горячую фольгу и увидел импульсник и чиппер Рокки. От Моники не осталось ничего.

– От Моники не осталось ничего, – повторил вслух Кидди и вдруг почувствовал новую боль, которая началась у него в груди и с такой силой ударила по глазам, что из них хлынули слезы. Здесь, в крови и грязи, обожженный и почти оглушенный, он вдруг понял, кем была для него Моника. Она просто-напросто была родным человеком. Сестрой ли, матерью, любовницей, это не имело значения, потому что именно она, Моника, волею судьбы и собственной дурости ставшая Даблин, была тем человеком, над которым Кидди и должен был плакать, не стесняясь ни себя, ни кого бы то ни было. Размазывая слезы по щекам, Кидди сунул импульсник в карман, вновь завернул в фольгу и отправил туда же чиппер, когда до отвращения знакомый голос прозвучал у него над головой:

– Вот я и нашел тебя, негодяй Кидди Гипмор.

Кидди выпрямился. Перед ним стоял Ридли Бэнкс. Его узкие губы были плотно сжаты, глаза прищурены, все лицо обветрено и покрыто какими-то то ли шрамами, то ли следами прожитых лет, но это был именно Ридли Бэнкс, тот самый преступник, которого старший инспектор Кидди Гипмор принимал на базу «Обратная сторона» последним. От красной робы не осталось и следа. Он был одет в потертые джинсы, майку и странное длинное пальто. Бурые пятна на одежде и огромный нож в правой руке, которым Ридли постукивал по колену, не оставляли сомнений, что владельцы этой одежды расставались с ней не по собственной охоте.

– Ты обманул меня, Кидди Гипмор, – отчего-то равнодушно произнес Ридли.

– Ты бежал? – с трудом шевельнул языком во рту Кидди.

– Там была одна книга… – Ридли мечтательно закатил глаза. – Я прочитал, да. Там есть слова: «Ничего не будет невозможного для вас». Вот. Я иллюстрация, Кидди, к этой книге. Я очень хотел до тебя добраться, и я добрался. Я верил, что я доберусь до тебя, Кидди, и я добрался. Правда, не в первый раз, но ничего. В прошлый раз ты улизнул, теперь я тебе этого не позволю. Не вздумай растворяться в воздухе, я успею снести тебе башку! Именно тебе, не хочу срывать зло на чужих бабах, пусть даже это и сладко, не хочу… Я хочу не кого-то, а именно тебя порубить этим ножичком на части. И голову я отрублю последней! Ложись, Кидди! Мне предстоит потрудиться!