Сергей Абрамов - Потому что потому

Что случится, если он вскроет ящик? Дача взорвется? Вздор!.. После сегодняшней ямы-ловушки никакие взрывы Вадиму не страшны… Нарушит он последнюю волю деда? А если это воля не деда? Если это кто другой начертал? Да и какой смысл прятать от людей Нечто столь примитивным способом? Неужто прятавший не ведал, что сегодня никого подобными надписями всерьез не остановить? Скорее наоборот. А коли так — вскрываем!

Вадим взял ящик и потряс его. Внутри что-то застучало, будто упаковка велика была этому «что-то».

А вдруг там змея?.. Нет, дед год назад помер, любая змея давно сдохла бы без воздуха и без пищи. А если баллон со смертельным газом?.. Так Вадим же ящик собирается вскрыть, а не баллон. Если там баллон, он его трогать не станет.

Рассуждал так, а сам потихоньку ехал на табурете к шкафу, где у деда стамески хранились. И как доехал — решился. Положил ящик на столярный верстак, взял в левую руку стамеску с тонким стальным полотном, в правую — молоток, приложил острие инструмента к клееному шву на ящике, тюкнул молотком. Стенка — или крышка? — неожиданно легко отошла, Вадим отложил молоток и, орудуя одной стамеской, вскрыл ящик. Внутри лежала флейта.

Странно, подумал Вадим. В чем опасность? Обыкновенная флейта, явно старинная, твердого вишневого дерева, крытая темным, местами потрескавшимся лаком, — она казалась такой же безопасной, как и белесая гитара фабрики Луначарского, привычная семиструнная душка. На месте деда Вадим заменил бы эту флейту в ящике со страшной надписью — ну, скажем, пистолетом Макарова: все-таки пугач, можно по ночам одиноких прохожих грабить, опасность налицо. Но почему-то не без мистического — хотя и не очень явного! — страха Вадим взял флейту, провел пальцами по ее теплому телу. Оно и вправду, чудилось, хранило тепло рук, что держали ее сто, двести или триста лет назад… Как она попала к деду? Кто-то принес отремонтировать?.. Судя по скрипкам, дед не брезговал и музыкальными инструментами: чинил их или настраивал. Но все же: почему опасность?.. Камуфляжная надпись, решил Вадим. Похоже, флейта эта — достаточно ценная вещь, как скрипки Страдивари или Гварнери, и дед укрыл ее от посторонних глаз и рук, которые могли принять ее за обыкновенную дудочку.

Был бы Вадим музыкантом-духовиком, проверил бы свою догадку, испробовал бы вишневую флейту, сыграл бы какой-нибудь полонез или менуэт — что флейте играть пристало? Но вот беда: не обладал он музыкальным слухом, слон ему на ухо наступил, «чижика-пыжика» верно спеть не мог, и для него эта флейта и была как раз обыкновенной дудочкой.

Приложил к губам, дунул: тонкий, чуть хрипловатый звук поплыл по комнате, ударился о деревянные стены, заглох, как в вате.

Игра на флейте требовала простора. Если уж не зала с высокими сводами, с каменными холодными стенами — рыцарский вариант, пажеско-королевский! — то по крайней мере широкого вольного поля, прозрачной рощицы на холме, где звук флейты станет плести среди берез — или лучше вязов — тонкую и томную паутину мелодии — вариант пастушеско-пейзанский, в стиле Ватто. Вадиму всерьез захотелось сыграть на флейте, вернее — подудеть в нее. Бессонная, бездарно проведенная ночь ли была причиной его лирического настроя или еще что-нибудь, но, прихватив флейту, он спустился вниз, вышел из дома в прохладное, мокрое от росы утро. Шестой час, солнце уже встало, но не успело ни согреть воздух, ни высушить траву, и Вадим шел по холодной росе, ежился от озноба и наслаждения. Говорят, утренняя роса делает человека моложе, красивее и здоровее — стоит только умыться ею, омочить тело, не боясь простуды, ангины или воспаления легких.

Вадим не боялся. Намеренно загребая траву босыми ступнями, как конькобежец или лыжник, он дошел до забора, встал в позу, каковую имел в виду, когда представлял флейтистов — живьем-то он их не видал! — и заиграл зажмурившись. Он сейчас не думал, что перебудит поселок, что ни свет ни заря проснувшиеся соседи предадут его анафеме, а то и в милицию сволокут. Он сейчас играл, забыв обо всем, он сейчас не был художником, членом МОСХа Вадимом Тавровым, но превратился в музыканта без имени и без звания, без роду и племени, в юного флейтиста с длинными, до плеч, локонами, в бархатном колете, в разноцветных чулках, в берете с пером и в серебряных башмаках с золотыми пряжками.

Самое странное (что почему-то совсем не удивляло Вадима) — он, как ему слышалось, именно играл, а не дудел бессмысленно, что следовало ожидать от человека, не державшего в руках ничего сложнее пионерского горна. Он играл, легко перебирал пальцами, и тихая, по-прежнему чуть хрипловатая (старая, видать, флейта, не успел ее дед настроить…) мелодия текла над полем, и над лесом, и над улицей, забиралась в открытые окна домов, жила в тесных и жарких от ночного дыхания спальнях, закрадывалась в предутренние теплые сны, но никого, наверно, не могла разбудить — такой, повторим, тихой была, вкрадчивой, нежной. И может быть, только чуть-чуть изменила она эти сны, окрасила их в пестрые и радостные цвета, добавила солнца, и света, и, как ни странно, крепости добавила всем тем, кому не предназначалась. А кому предназначалась…

И тогда Вадим, не отрывая от губ вишневого мундштука, продолжая тянуть пьянящую до одури мелодию, внезапно открыл глаза — подтолкнуло его что-то? — и увидел странную, абсолютно невероятную, фантастическую процессию, идущую по узкой улочке поселка. Впереди, зажмурившись и улыбаясь счастливо, шла — вернее, плыла, едва касаясь травы босыми ногами, давешняя девица в сарафане-размахайке, и ее длинные, горящие на солнце волосы летели за ней, как огненный флаг неведомой Вадиму державы. Сзади, отстав от нее на шаг, бок о бок шли два «адидаса» — в любимых синих маечках, но без джинсов, в одних плавках и тоже босиком. Потом шли лазутчики-ихтиандры, семилетний и пятилетний, в цветастых трусишках, только сухих пока, и младший — как и тогда, у цветов, — держался ручонкой за штанину старшего. Следом топал голый по пояс, но в драгоценных своих тренировочных шароварах десятилетний спутник «адидасов» — из первого, так сказать, явления Их Вадиму. И замыкали шествие сестрица Зинаида с братцем Константином: она в том же, вроде сросшимся с телом, не имеющем цвета сарафанчике, он — голый, шоколадный, умытый, с пальцем во рту. И что непонятно: все, как и девица, ухитрялись — и неплохо получалось, ровнехонько! — идти с закрытыми глазами, будто и не просыпались они еще, будто видели странный до невозможности сон, в котором злейший враг играл на флейте, и прочная нить мелодии влекла Их к нему, как в старой-старой сказке про крысолова. Там тоже была флейта, и юный музыкант, и прекрасная девица, и непослушные злые дети.