Юрий НИКИТИН - ДАЛЕКИЙ СВЕТЛЫЙ ТЕРЕМ (СБОРНИК)

– Раньше про таких говорили, - сказал Роман медленно, - не от мира сего…

– Да-да, - согласился Всеволод торопливо, - мне только в этом мире тоскливо…

– А в прошлом?

– Не был, не знаю.

– Врешь, - отрезал Роман убежденно. - Бываешь… Многие теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там… неуютно.

– Бываю, - согласился Всеволод неохотно, - но мне уютно. Очень. А ты… Зачем?

– Чтобы убедиться, что я прав, - ответил Роман сухо. - Что правда на стороне нынешнего образа жизни.

Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел пальцами по клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.

– Нынешнего ли? - усомнился Всеволод тихо.

– Медиевист, - сказал Роман с апломбом, словно припечатал. - Бегство от действительности… Поэтизация прошлого… Все понятно.

– Тебе всегда все понятно!

– В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий, слабый. Мелочи таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь, - это судьбы цивилизации… Болтуны.

– Ну-ну.

Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском танце. Глаза его полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую кисть, будто намеревался пробить Всеволоду грудь.

– Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на самом деле? Не в грезах, а наяву?

– Я? Как? - удивился Всеволод.

– Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на твою рубашку. Переброшу на сотню-другую лет назад, живи и радуйся исконному-посконному…

Всеволод наконец понял, что Роман не шутит. Скорее эти мощные ЭВМ начнут шутить, чем Роман. Волна жара накатила, ударила в лицо, потом сердце разом сжало в ледяных тисках, оно обреченно трепыхнулось от боли и замерло, словно уже расставалось с жизнью.

– Это же невозможно, - выдавил он наконец.

– Дорогой мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам. Еще не знаем, к чему может привести, потому идет серия экспериментов. Но тебя одного перебросить могу, это ткань пространства-времени не нарушит… Скажи просто, что трусишь. Такие вы все, размагниченные…

Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.

– Нет, - сказал он наперекор себе, - не трушу.

– Не трусишь?

– Нет. Во всяком случае, готов.

– Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?

За низенькой металлической оградой морозила воздух отполированная глыба металла, многотонная, выкованная полумесяцем, странно живая в мертвом зале машин. От нее пахло энергией, словно она и была ею, только для обыденности принявшая личину металла.

Роман смотрел серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому удобно избавиться от соперника: пусть слабого и неприспособленного, но все же в чем-то опасного - не зря же Лена три года держалась только с ним, хотя суперменов вроде Романа навалом всюду.

Лицо Романа вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а взамен полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик белокаменного терема, милого балюстрадами, лепными василисками и полканами, луковицами башенок, изогнутыми сводами, кружальными арками… Он сверкал, как драгоценная игрушка, вырезанная из белейшего мрамора. То был все тот же дворец, усадьба - как ни назови, а ко всему за высокой балюстрадой мелькнуло длинное серебристое платье…

Он сказал с решимостью:

– Я готов.

Роман смотрел остро, лицо закаменело.

– Не передумаешь? Наш мир, признаю - не мед, но получше той жути, что была раньше! А мы - солдаты своего мира. Работяги.

– Я готов, - повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг охватил страх, что, пока медлит, женщина в серебристом платье уедет, исчезнет, ее увезут под венец…

– Ты идеализируешь прошлое, - сказал Роман нервно. - Поэтизируешь! Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.

– Во всем ли? - спросил Всеволод саркастически. Странно, чем больше терял уверенность этот не знающий сомнений технарь, тем больше обретал ее он сам.

– Не во всем, - сказал Роман убеждающе. Лицо его побелело, лоб заблестел, даже на верхней губе повисли капли пота. - Наш мир неустроенный, жестокий, но даже и такой он лучше любой из старых эпох!

– Скажи еще, что он - наш.

– Погоди, - выкрикнул Роман. - Разве не видишь, что мы строим? Многое не упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В двухтысячном ли, как почему-то надеются многие, или, скорее всего, намного позже, но светлый мир наступит! Но на него нужно работать, вкалывать! А ты… Эх! Но даже и такой наш мир в тысячи раз лучше любого из старых!

– Не теряй времени, - бросил Всеволод зло.

Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул на металл. Многотонная глыба просела под ним - так показалось, приняла согласно, словно застоявшийся конь, наконец-то почуявший хозяина.

Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело, будто долго догонял автобус, руки его дергались, пальцы дрожали.

– Ну же! - выкрикнул Всеволод отчаянно. - Ты же понимаешь…

Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело, это развернуло Романа к пульту, бросило его руки на клавиши, тумблеры, разноцветье верньеров.

Всеволод ощутил дрожь в железе, будто стальная махина заробела перед прорывом пространства-времени, и этот страх металла придал силы ему, жидкому телом, но несокрушимому страстями, и потому чудовищная энергия, что уже раздирала материю вокруг его тела, завертывала пространство в узел, привиделась выплеснутой из собственной груди.

Затем коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным светом.

Ласковые великаньи пальцы приняли его, качнули мягко, а он, ошалелый от наплыва пряного запаха медовых трав, теплого, как парное молоко, воздуха, очутился в душистой траве, где невидимые крохотные музыканты стрекотали, пиликали трогательные песенки. Он всхлипывал, дрожал в счастливой истерике, унимал часто бухающее сердце, что норовило разворотить ребра и поскорее сигануть в добрый ласковый мир, в существование которого иной раз - надо признаться! - не верилось.

Усадьба, дворец, терем ли? Это белокаменное великолепие возвышалось прямо перед ним в двух-трех десятках шагов! Сердце чуть не взорвалось, обезумев: усадьба как две капли воды та, что видел в телепередаче! А с боков полукругом охватывают двор срубленные из толстых бревен сараи, конюшни, амбары. На дворе под самой балюстрадой зарылась четырьмя крепкими ножками в землю широкая скамья, вся красно-коричневая - из драгоценного красного дуба, по-видимому.

Еще он успел обнаружить, что одет в длинную рубаху из грубого полотна, а ноги вообще босые, исколотые и перемазанные жирной черной землей, но тут вдруг в спину садануло как тараном, хрястнули позвонки.

Задыхаясь от боли, он сделал несколько быстрых шагов, поскользнулся в навозной жиже, упал навзничь, распугав огромных зеленых мух, что со злобным гудением тут же шлепались на него, раскрепощенно оставляя слизь.