Евгений Лукин - После нас - хоть потом

- Вчера, четным вечером, - изронил Кудыка, гордый, видать, своей осведомленностью. - Двойной-то день, сказывают, лишь перед концом света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый - узрел второе солнышко да и сковырнулся… А все сволочане, сошку иху да об камушек!..

Мужики вздохнули и выпили кстати за упокой старенького царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле.

Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи.

- Вашими бы языками да лапти плести!.. - бросила она. - О деле, чай, спросила!.. Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет?

- Еще как! - надменно рек Ухмыл. - Этот мосол не для их сусал. Кощея так просто не проглотишь, поперхнешься Кощеем-то…

- Кем? - обомлев, переспросил Кудыка.

Ухмыл смутился.

- Да это мы так, вишь, промеж собой Завида Хотеныча шутейно кличем… Костлявый потому что… Не слыхал разве?..

Кудыка вспомнил лениво поднимающегося с варяжских щегольских санок тугомордого отрока в крытой малиновым сукном шубейке - и, тряхнув головой, поспешно погасил свой стаканчик, не ждя Ухмыла. Собираясь с мыслями, закусил соленым огурчиком.

- А вот у нас в слободке врали, будто теплынские берегини под каким-то Кощеем ходят… - запинаясь промолвил он. - Неужто розмысл, а?..

Ухмыл подумал.

- Да всяко может быть… - как-то нехотя отозвался он. - Завид Хотеныч - муж пронзительный. Мог и их тоже к рукам прибрать…

Тут в дверь стукнули властной рукой, и Чернава метнулась открывать. Отперев, попятилась. На пороге, весь увешанный оберегами и с посохом в деснице, высился суровый волхв, в котором погорелица, ахнув, признала синеглазого красавца древореза, когда-то ею отвергнутого и брошенного связанным в землянке.

- Никак Докука? - тоже присмотревшись, ошарашенно молвил ее супруг. - Что это ты, брат, кудесником вырядился?.. Да полно те за косяком-то стоять! Садись, угощайся…

- Пьянствуете, бражники? - глуховато, зловеще вопросил преображенный Докука. Приблизился к столу, сел и, подумав, набурлил себе полный стакан. Не на капище, чай… Все свои.

Осушил единым духом до берестяного донышка, помолчал, грозно содвинув брови, потом воззрился на Чернаву.

- Говорят, порчу сымать умеешь?..

«Ростом добрый царь Берендей был невелик, ликом благолепен, власы и браду имел серебряны и обильны. Статью прям, хотя годами преклонен. К подвластным берендеям милостив, нравом же незлобив и кроток. Без малого сто лет правил он нами, окаянными, и ни разу не повелел казнить смертью ни единого подданного своего, пусть даже в чем и повинного».

Летописец приостановился и сменил перо. За низким оконцем с вынутым по весне слюдяным переплетом рычала, клокоча, аки пес цепной, порожистая мутная Сволочь. И точно так же рычала она за другим оконцем, прорубленным в противоположной стене избушки.

«Лишь единожды закрыл добрый царь сердце свое для милости, приказав изгнать преступного купца Мизгиря ради злодеяния, воистину ужасного. А что сказывают, будто того купца утопили по велению царскому в Мизгирь-озере, есть бессмысленная и злобная ложь, врагами распущенная».

«Волхвам же, ему не подвластным, - продолжал летописец, - внушал блаженный царь неустанно и кротко, что не гоже столь часто низвергать в преисподнюю живых людей, ибо не угодны ясному солнышку жертвы человеческие. Зрячей, рыскучею мыслью оглядев окрестные царства, войною живущие, возлюбил добрый царь Берендей мир и покой. Не слыхано было при нем ни грома сабельного о шеломы железные, ни стонов народных, ни плача жен на высоких стенах».

Тут летописец призадумался. Беда с этим похвальным словом. Всеволок, положим, одобрит, а вот Столпосвят… Не понять Столпосвята. То славит батюшку своего Берендея, а то честит на все корки… Летописец вздохнул, поглядел в одно оконце, в другое. Сволочанский берег был ближе, зато со стороны теплынского намыло долгую отмель - чуть ли не до самого островка, на котором ютилась ветхая избенка… Вот и гадай, к кому угодишь: к Всеволоку али к Столпосвяту! И угораздило же усопшего царя-батюшку поместить летописца в самую середку земли берендейской, чтобы, значит, известия со всех сторон легче было получать!..

Летописец сердито ткнул гусиным пером в медную чернильницу и вновь склонился над пергаментом.

«Более же всего, - выводил он, стиснув зубы, - дивился царь Берендей живописанию красот земных. Бывало, что и сам, взявши кисть, садился на позолоченный стулец да писал на теремных столбах красками турьи ноги, простецами за коровьи почитаемые. С народом был ласков, челобитьица от обиженных принимал сам, на бояр сие не возлагая. И за добродетели его подарило светлое и тресветлое солнышко царя нашего батюшку предолгим веком».

Летописец крякнул и, не стерпев, полез под стол за сулеею доброго вина. Предстояло самое сложное.

«На излете светлых дней своих, - все медленнее выводил он, спрятав винцо и обмахнув усишки, - весьма огорчен был царь раздорами…»

Подумав, взял ножичек, выскоблил слово «раздорами», вписал «неурядицами».

»…неурядицами сыновей своих, учинивших лютую сечу на речке Сволочи…»

Ой, нет… Про сечу лучше не надо. Битву-то на речке Сволочи Столпосвят со Всеволоком, не поделивши царства, учинили уже после Берендеевой кончины, причем о кончине той ни народу не сказали, ни в свитки не велели вносить… Летописец убрал упоминание о сече и в тоске погрыз перо. Вот ведь закавыка-то!.. Как же время-то обозначить?.. Помер месяц назад, а курган над ним лишь вчера воздвигли… А, ладно!..

«На излете светлых дней своих узрел государь в небе грозное знамение, усобицы предвещавшее. Удрученный, взошел он в свою опочивальню, и се отлетела душа его в Правь. На радость… - Тут летописца прошибла испарина. Снова сличил расстояние до теплынского и до сволочанского берегов, поджал губы, клюнул пером в чернильницу и решительно закончил: - На радость тем, коим предстоящая смута была на выгоду.»

В те самые дни возникло на Мизгирь-озере еще одно видение. И, хотя выглядело оно столь же дивно, как два солнышка в небе или, скажем, плывущие с верховьев бревна, но причина его была на сей раз более или менее ясна. На смутно зримом сволочанском берегу тучею клубился работный люд. Ежели не лгали ясны глазыньки, вбивали там в превеликом множестве сваи и спешно громоздили каменный причал. Такая заваривалась суматоха, что поглядишь - да и руки врозь!..

Встревоженные теплынцы вот уже который день только об этом и перешептывались. Толковали с уха на ухо, а слышно было с угла на угол. Гудом гудела рыночная площадь. В самом деле, на кой ляд мог понадобиться сволочанам причал на Мизгирь-озере, да еще и каменный? Ежели мыслят они перехватить у теплынцев торговлю с варягами, то она давно уж перехвачена. Речка-то Варяжка, из Мизгирь-озера изливающаяся, только по сволочанской земле и течет. А с греками торговлишку так и так не переймешь, хоть строй причал, хоть не строй… В одном все были согласны: опять этот Всеволок, стяжательством прославленный, затевает какие-то козни.