Александр Зорич - Время — московское!

— Не надо темнить, Саша. Я все понимаю: он погиб. Как и остальные.

— Ада, во-первых, идемте обратно в вертолет... Во-вторых! — По мере приближения к «володьке» я вынужденно повышал голос, чтобы перекричать его нестихающий рокот, ведь Можайский вполне благоразумно двигатели не глушил. — У нас, у пилотов, много суеверий! И разных традиций! Свой этикет особый существует! Ну, вы слышали! Наверное!!!

— Слышала!!!

— Так вот, раз слышали!!! — Я подтолкнул Аду в проем, залез следом сам, задвинул дверь обратно и, когда могучее «тр-р-р-р» осталось снаружи, с удовольствием понизил голос:

— Раз слышали, то должны понимать некоторые совсем простые вещи. Если пилот не вернулся из боевого вылета, о нем говорят: «не вернувшийся из боевого вылета». Короче — «отсутствующий». Если его долго искали и не нашли, говорят: «пропавший без вести». И только если его тело обнаружено, опознано и освидетельствовано медиком, тогда о пилоте говорят как о погибшем. Я вас очень прошу, Ада: почувствуйте разницу.

Все это я говорил вовсе не ради того, чтобы поучить человека гражданского премудростям военной лексики (тоже мне премудрости). Цель мною преследовалась сугубо терапевтическая: «отстроить» Аду от трагической волны.

Начнись вопли и сопли, я бы и сам не сдержал слез. Бабакулова мне с лихвой хватило.

— Вот если бы ты мне вчера так интервью давал, как сейчас говоришь. — Ада грустно улыбнулась. — А то ни одной живой детали... Все на уровне «Любой приказ Родины, в любом месте, в любое время»...

— Я же предупреждал: устал я. А когда российский офицер устает, за него начинает говорить Россия... Извините, меня вызывают.

— Эй, лейтенант, слышишь меня? — прозвучал в наушниках голос Можайского.

— Да, говорите.

— Мне тут только что удалось перекинуться парой слов с Хордадом. Трое твоих на месте. Двое дотянули до полосы и сели, один катапультировался в пределах видимости. Так что поздравляю.

— Фамилии?! — Как мне хотелось, чтобы среди спасшихся над Хордадом оказался Цапко!

Хотя и нечестно это: чем любой из молодых ребят его хуже? А с другой стороны, что значит «честно» — «нечестно»? Рядом со мной сидела Ада. Вот и вся честность!

— Да не успел я. Удивительно, что вообще на ретранслятор смог выйти. Тут, говорят, пока мы летаем, клонский флот появился. И будет сейчас всему пэ. Или ему пэ. Ну ты понял.

Я машинально скосился на часы. 11.05.

Хорош денек получился... Еще даже не стандартный полдень, а вот уже и клонский флот пожаловал... А все так деликатно начиналось: Жагров, немецкие асы, безобидный вылете «Рододендронами»...

— Так точно. Итого, выходит, трое нашлись. А значит, мы одного только ищем...

— Именно... О, постой-ка... Это у нас что?.. Ну-ка на правую огневую точку, живо!

Я бросился к блистеру, в котором была установлена спарка крупнокалиберных пулеметов. Знаком я показал бортмеханику, чтобы он приоткрыл дверь и приготовился поддержать мой почин из своего автомата.

— Где?! — спросил я Можайского.

— Сейчас увидишь.

С этими словами капитан резко развернул вертолет на девяносто градусов и, едва выровняв машину, положил несколько неуправляемых ракет в цель, которую я заметил только после того, как она взорвалась. В воздухе еще кувыркались обломки клонского бронеавтомобиля, а все мое внимание уже было поглощено совсем другими вещами.

По отрогу бархана струилась парашютная система катапультируемого кресла. Само кресло лежало на боку чуть поодаль — значит, пилот счел за лучшее отстегнуть систему после приземления. В свою очередь, это значило, что после приземления пилот пребывал в сознании и, надо думать, в добром здравии.

В следующую секунду я увидел самого пилота. Он стоял на гребне бархана, опустившись на колено, и стрелял из пистолета

Больше всего меня интересовали те, в кого он стреляет. И я их увидел: четверо клонов, залегших с автоматами в сотне метров от него.

Я мгновенно открыл оюнь.

Моей могучей пулеметной спарке поддакивал скромный армейский автомат в руках Неизвестнова.

Клонам хватило дерзости ответить нам тем же.

Самое удивительное, что они даже попали.

Несколько пуль впорхнули в грузовую кабину и ушли в потолок.

Из пробоин закапала темная жидкость.

Но превосходство в огневой мощи было на нашей стороне. Я думаю, мы с Неизвестновым убили всех четверых. Но Можайский, решив, вероятно, развеять по ветру сам прах супостатов, уложил в место, обозначенное нашими трассерами, добавочную порцию ракет. Царская расточительность!

После этого мы обратились к нашему пилоту через громкоговоритель. Он, оставаясь почему-то коленопреклоненным, ответил вяловатым жестом, дескать, ну слышу, слышу, глухой вас не услышит.

— Мы не можем тебя забрать с гребня бархана! — сказал Можайский. — Я там не сяду! Спускайся вниз!

Пилот отрицательно замотал головой. Потом он (я уже почти не сомневался, что это Цапко, хотя черты его лица за бронестеклом угадывались едва-едва) выразительно похлопал себя по ногам.

— Он ранен в ноги? — заволновалась Ада.

— Есть вариант, что приводы скафандра отказали или заклинило что-то. Тогда и тяжелоатлет не шелохнется, «Гранит-2» жутко тяжелый.

— Знаете чего, мужики и дамы, — сказал бортмеханик. — Давайте зависнем, я спрыгну с инструментами и вытащу его из скафандра.

— И что тогда? — не поняла Ада.

— Тогда уже Сере... то есть пилот сможет вскочить в вертолет, находящийся в режиме висения, — пояснил я.

— Это Сережа?! Правда?! — Ада требовательно вцепилась в мой рукав.

— Не знаю, — отрезал я.

— Я тебе спрыгну! — рявкнул Можайский. — Кто будет маслосистему чинить? У нас давление падает, ты это знаешь?!

В итоге, вооружившись парой специальных отверток для скафандров, спрыгнул я.

И хотя умелый Можайский делал все, чтобы причесать гребень бархана брюхом машины, прыгать пришлось с высоты человеческого роста. Я себе чуть ноги не вывихнул. Ну не осназ я, не осназ!

После этого наш замечательный «володька» отвалил. Можайский пошел искать удобную посадочную площадку, чтобы бортмеханик мог в спокойной обстановке разобраться с повреждениями.

Все у нас связалось.

Я вытащил Серегу (это был он, я все-таки не ошибся) из скафандра, который нес, между прочим, кучу пулевых отметин.

— Вы бы еще дольше возились, Пушкин, — сердито проворчал он, разминая ноги. — Пара минут — и меня бы клонский броник из пушки расклепал.

Ну наглость!

— А ты давай сбивать себя почаще. Тебя в который раз уже? В четвертый?

— Э, да со счета скоро собьюсь. Позавчера вот тоже сбивали...

— Служил бы в еврофлоте, давно уже ходил бы с прозвищем «парашютист». Они там на язык бойкие.

Цапко ухмыльнулся.

— Сашка, как я рад тебя видеть. Ты себе не представляешь.