Рэй Брэдбери - Из праха восставшие

— Да, — сказала Сеси прежде, чем Энн успела что-нибудь решить.

Он коснулся губами чужих для Сеси губ. Он поцеловал эти губы, его била дрожь. Энн окаменела.

— Энн! — сказала Сеси. — Да не сиди ты так! Обними его!

Энн не двигалась.

Том поцеловал ее еще раз.

— Я люблю тебя, — прошептала Сеси. — Я здесь, это меня ты видишь в ее глазах, и я люблю тебя, и буду любить, даже если она не будет.

Том отстранился и взглянул ей в глаза, он выглядел как человек, пробежавший без остановки сто миль.

— Я не понимаю, что происходит. На секунду...

— Да?

— На секунду мне показалось... — Он прикрыл глаза ладонью. — Ладно. Отвезти тебя домой?

— Да, — кивнула Энн Лири. — Пожалуйста.

Том устало тронул с места. Они ехали под рокот и позвякивание машины сквозь совсем еще раннюю, одиннадцать с небольшим, осеннюю ночь, мимо сверкающих лугов и оголенных полей.

Я могла бы отдать все, что угодно, абсолютно все, лишь бы быть с ним, никогда с ним не разлучаться, думала Сеси, глядя на проплывающие мимо поля. И тут же в ее ушах еле слышно прозвучало вечное родительское предупреждение: «Будь осмотрительна. Выйдя замуж за обычного, прикованного к земле человека, ты сразу утратишь свои способности, ты же не хочешь этого, верно?»

Хочу, хочу, думала Сеси, даже и это отдала бы я безо всяких раздумий, если бы только он меня захотел. Что с того, что сейчас я могу блуждать в пустынных ночных просторах, жить в птицах и собаках, кошках и лисицах, если я хочу одного — быть с ним. Только с ним.

Дорога шуршала, послушно ложась под колеса.

Энн молчала.

— Том, — сказала она наконец.

— Что? — холодно спросил Том. Он смотрел на дорогу, на деревья, на небо, на звезды — только не на нее.

— Если когда-нибудь — хоть через год, хоть когда угодно — ты попадешь в Грин-Таун, это здесь, совсем рядом, в нескольких милях отсюда, ты можешь оказать мне небольшую услугу?

— Какую?

— Ты не будешь любезен повидаться там с одной моей подругой? — спросила Энн, запинаясь на каждом слове.

— Зачем?

— Это моя хорошая подруга. Я ей о тебе рассказывала. Я дам тебе ее адрес. — Когда машина подъехала к дому и остановилась, Энн достала из сумочки карандаш и листок бумаги, положила листок на колено и написала на нем в лунном свете несколько слов. — Ты сумеешь это разобрать?

Том ошалело кивнул и взял бумажку. Прочитал написанное.

— Ты зайдешь к ней когда-нибудь? — проговорил рот Энн Лири.

— Когда-нибудь.

— Обещаешь?

— Да при чем тут все это? — гневно воскликнул Том. — Зачем мне какие-то имена и адреса?

Он смял записку в тугой комок.

— Обещай, ну пожалуйста! — взмолилась Сеси.

— ...Обещай... — сказала Энн.

— Ну хорошо, хорошо, — крикнул он, — а теперь хватит!

Я устала, думала Сеси. Я не могу больше здесь задерживаться. Мне нужно вернуться домой. Я могу странствовать, летать лишь несколько часов в ночь. Но прежде чем уйти...

— ...Прежде чем уйти, — сказала Энн.

— Она поцеловала Тома в губы.

— Это я тебя поцеловала, — сказала Сеси.

Том отстранил ее и впился глазами в Энн Лири, словно пытаясь заглянуть в глубину бездонного колодца. Он ничего не сказал, но понемногу, очень понемногу, его лицо стало смягчаться, и складки на нем разгладились, и закаменевшие было губы расслабились, и он все смотрел и смотрел вглубь освещенного луною лица. Затем он легко поднял ее, поставил на землю и уехал, не сказав больше ни слова, даже не попрощавшись.

Сеси покинула Энн.

Из глаз освобожденной Энн брызнули слезы, она стремглав вбежала в дом и захлопнула за собою дверь.

Сеси, если и помедлила, то лишь чуть-чуть. Она взглянула на теплый ночной мир глазами кузнечика. Взглянула глазами одинокой лягушки на гладкую, как зеркало, лужу. Глазами полночной птицы взглянула с верхушки высокого, посеребренного луной вяза вниз и увидела, как потухли окна в двух фермерских домиках — соседнем и далеком, за поворотом дороги. Она думала о себе и о Семье, о своей необычной способности и о том, что никто из Семьи не может и никогда не сможет сочетаться ни с кем из людей, населяющих этот огромный мир.

Том? Ее слабеющее сознание понеслось на крыльях птицы, над кронами деревьев и над полями, буйно заросшими дикой горчицей. Ты сохранишь бумажку, Том? Ты придешь ко мне о д нажды, когда-нибудь, хоть когда ? И тогда — ты меня узнаешь ? Посмотришь мне в лицо и сразу вспо м нишь, где ты видел меня прежде, и поймешь, что ты любишь меня и что я тоже тебя люблю, всеми сил а ми сердца, всегда и навсегда.

Она взбивала крыльями прохладный ночной воздух, в миллионе миль от людей и городов, над полями и континентами, реками и холмами. Том? Еле слышно.

Том спал. Была уже глубокая ночь, его костюм висел рядом на стуле. А в правой руке, лежавшей на белой подушке, у самой его головы, был маленький листок бумаги. Медленно-медленно, по крошечной доле дюйма в секунду, пальцы Тома сомкнулись на листке и крепко его сжали. Он не увидел и не услышал, как в ярком свете полной луны появился трепещущий силуэт птицы. Несколько секунд дрозд тихо, чуть слышно, бился об оконное стекло, а затем упорхнул прочь и полетел на восток, над уснувшей землей, под усыпанным звездами небом.

— А откуда я, бабушка? — спросил Тимоти. — Я тоже пришел через окно Высокого Чердака?

— Ты не пришел, дитя. Тебя нашли. В корзине, оставленной у двери Дома, с томиком Шекспира под ногами и «Падением дома Эшеров» вместо подушки. С запиской, приколотой к распашонке: ИСТОРИК. Ты был послан, дитя, чтобы описать нас. Исчислить нас в перечнях, запечатлеть наши побеги от солнца, нашу любовь к луне. Можно сказать, что тебя призвал Дом, твои крошечные кулачки с самого начала стремились писать.

— Но что писать, бабушка, что?

Древние губы шептали и бормотали, бормотали и шептали...

— Начнем с того, что сам этот Дом...

ом был тайной внутри загадки внутри головоломки, потому что он вмещал в себя много разновидностей тишины, все — совершенно разные. В нем стояли кровати самых разных размеров, некоторые — с крышками. Кое-где потолки были так высоки, что позволяли летать, и на них имелись зацепки, чтобы тени могли висеть вниз головой, на манер летучих мышей. В гостиной каждый из тринадцати стульев имел счастливый номер тринадцать, чтобы никто не считал себя обделенным. С потолка свисала люстра с подвесками из страдальческих слез несчастных скитальцев, сгинувших в море пятьсот лет тому назад, в погребе на пятистах стеллажах хранились — по годам урожая — бесчисленные бутылки странных, с непонятными названиями вин, а заодно имелись пустые помещения для возможных гостей, не любящих спать ни на кроватях, ни на потолке. Головоломной путаницей паутинных путей пользовался один-единственный паук, то стремительно падавший сверху вниз, то взмывавший снизу вверх, так что весь Дом казался неким диковинным инструментом, на котором играл этот непостижимо проворный Арах [2], беззвучно метавшийся между ветрами обуянным чердаком и погребом с невиданными винами, чтобы здесь — проложить новую нить, там — починить старую.