Никита Калинин - Под сенью исполинов. Том 2 [СИ]

Вика открыла глаза. Ожидала увидеть карикатурный псевдо-Грац, второй ненавидимый мир механического города. Но вместо этого попала в сказку.

Город выглядел так, словно бы его строители брали за пример кремниевый рай и шли от обратного: огромные белые шпили в цветущей зелени, соединённые меж собой невесомыми галереями в подобие замка-лабиринта, вполне привычные деревья с бело-синей корой — почти берёзы! — и, главное, туман. Он хозяйничал тут всюду. Но если в других городах тяжело стелился под ноги, а сверху нависал плитой свинцового саркофага, то тут он был — полупрозрачная взвесь, изменчивые ниточки, то явные, то вдруг исчезающие. И казалось, сами башни были сотканы из него, а цветы — прелестные витые бутоны — источали его, словно нектар в тёплую влажную погоду.

— Я раньше… не видел… этого места…

Вокруг пели птицы. Не сказать, что красиво, даже как-то крикливо, по-вороньи что ли, но это были, scheiße, птицы!.. Только невидимые — сколько Вика ни всматривалась в путаные ветки в цветах и странных лозах, никак не могла разглядеть хотя бы одну.

— Я… не видел… этого места…

Абориген повторял это заклинанием и снова держал автомат в руках, чего не было уже давно. Он не смотрел на Вику, словно бы её не существовало. Это обескураживало. Неожиданным «признанием» она рассчитывала добиться большего.

— Стой… Ни шагу…

Он думал. Усиленно размышлял, глядя под ноги. Додумавшись-таки до чего-то, присел и запустил пятерню в туман. Вопреки ожиданиям, он не рассеивался, а будто бы даже осязаемыми нитями заструился вокруг руки, обтекая её, становясь второй кожей…

— Слово… — абориген стряхнул туман и встал. — Слово вошло… в город…

— В механический город? — через себя спросила Вика.

— Нет… — он поднял на неё тяжёлый, растерянный взгляд. — В тот… что под логовом… Где вас… поймали соискатели… Он отражение… всего, что… видело Дитя… Это место… — абориген огляделся, — новое… Его не было… А значит…

До него вдруг что-то дошло. Он переменился в лице, мощный лоб, разбитый секунду назад морщинами, расправился, тупые зубы сверкнули белизной.

— Я должен… оказаться в Храме… раньше их… Мы должны… моя Виктория!..

— Поспешим, — просевшим, зверски недостоверным голосом предложила Вика. Она прямо почувствовала, что вся её затея покачивается на тонюсеньком волоске. Но абориген был рассеян. И не почуял фальши.

Они пошли медленно, постоянно останавливаясь и озираясь. Абориген реагировал на каждый звук, на всякое движение, которое и движением-то не было, а так, завихрениями тумана. Вика не видела в них ничего опасного, зато абориген…

Шпиль виднелся издали. И издали же было заметно, что он отличается от всех предыдущих. Дело было даже не в размере, а в… структуре что ли… Он как бы шевелился слегка или вибрировал. Мерцал. А может, это просто марево искажало перспективу.

— Смерть появилась… тут до нас… — наконец заговорил абориген, и Вика про себя возликовала. — Кто-то из… экспедиции старухи… Кислых был… неосторожен… Смерть — защита… Как и эхо… Страж использует… возможности Дитя… чтобы уберечь его… Озёра… протоматерии… его глаза… Глаза стража… Глаза Дитя…

Вика наступала себе на горло. Через ненависть к себе натягивала липкую, мерзкую маску. Она умела притворяться. Умела играть. Она всегда нравилась мужчинам и могла управлять ими. Только это её спасёт. И неважно, что говорит этот сумасшедший. Важно, чтобы он верил ей. И оступаться нельзя.

— Я не… сумасшедший!..

Вика забыла дышать, но абориген, конечно же, не читал её мыслей. Он даже не смотрел на неё, говорил негромко, постоянно озирался. И за руку вёл уже не так грубо. Не тащил, не волок. Это был хороший знак.

— Я всего лишь… солдат, моя… Виктория… От меня… зависит судьба… миллиардов… И ради… этой цели… я готов на… всё… Только я… могу остановить… саранчу… Тому психу… что украл… мою Джесс… нет дела… до людей… до старых людей… Он здесь… не для этого… А я!.. Я — остановлю… белотелых… Не позволю им… сотворить из… Ясной перевалочный… пункт… Ясная никогда… не станет… фабрикой для них… Но старуха… этого не… понимает… Старуха Кислых… никак не… сдохнет… всё играет в… свою игру… Но недолго ей… да, моя Виктория?.. Недолго… Мы придём… Мы войдём… в Храм… Мы станем… богами!..

Они остановились одновременно. Почувствовали, поняли — что-то происходит. Туман под ногами, словно повинуясь несуществующему ветру, потёк вперёд, обгоняя их.

Глина вибрировала и колола кожу, но это была не перемена. Город перед ними, замок-лабиринт из соединённых меж собой белых башен оставался на месте. И если минуту назад его наполняли только крикливые птицы, то теперь оттуда доносились голоса.

Заготовки не говорили. Но это были и не белотелые. Язык был незнакомым, певучим, плавным — не трескучий клёкот хищной птицы из-под «тканевого» скафандра. Голоса не образовывали шума, это была не толпа. Они сливались, ложились в стройные ряды, в странный, непривычный хор. Но один голос — женский, красивый — выделялся.

По спине побежали мурашки. Абориген присел, затравленно озираясь. Даже он не мог предполагать, что услышит в механическом городе по-русски:

Несло кислым.

Вонь была липкая, тонкая, слоистая — плесневелое тесто. Она настойчиво лезла в нос, заполняла рот и окутывала чуткий язык. Проникала в носоглотку, всасывалась в кровь, стремясь добраться до мозга, чтобы обратить его внимание на себя, остановить, завлечь.

Но песня была сильней кислой вони. Неровная, построенная примитивно — рифмой. И звучала она тоже примитивно. Он ощущал её не языком, а… слышал. Почти отмерший слух вновь народился, пришлось потерпеть, пока множатся нервы, делятся клетки, рвутся ткани и строится из всего этого рудиментарные органы. Иначе за песней не последовать. Она слишком тиха и рождена всего лишь звуком.

Стены отзывались на прикосновения по-разному. Стекло — гладким, мёртвым молчанием. Холодная шершавая порода — пульсацией, поднимающейся из глубин. Тепло редких прожилин — несмелой болью. Последние притягивали к себе, были сотканы из одного света с уже поглощёнными яйцом и пирамидой, но в них не чувствовалось жизни. Тепла их, чтобы опять разжечь притушенный пожар голода, не хватало.

Песня вела. Едва она зазвучала, вновь зазвучал и он. Зашевелился, ожил, засуществовал! Песня разбудила его, застывшего возле мёртвого вместилища, залитого в поганое стекло, с чьих рук он принял последнюю пищу и возле которого замер, заснул, окаменел.

Окуклился.