Никита Калинин - Под сенью исполинов. Том 2 [СИ]

Она вела коридорами, которыми он никогда не ходил. И он спешил, боясь упустить, вновь оглохнуть без неё, а значит застыть без надобности, без применения и смысла к существованию. Кислая вонь подпирала со спины. Нагоняла. И зацикленно смеялась. Она тянула назад, налипая на язык стальным привкусом, от которого никак не отделаться. Мешала ориентироваться, отвлекая на себя.

На пути не было преград. Он не знал, куда бежит, не мог знать, но неясным образом чувствовал. И даже сверхчувствительный язык тут не причём. Какая-то грань его самого — почти отмершая, необъяснимая — позволяла предугадать место, куда вела песня. Он доверился этому забытому чувству, и даже стал реже ощущать мир языком. Так было быстрее — не нужно стряхивать с него сталистую кислоту, чтобы настроиться.

Но вдруг он остановился. Снизу, пульсацией планеты доносился неустанный призыв, мольба. Клич.

Там мучался последний живой представитель Сопряжения, не пленённый стеклом. Страж Инкунабулы и главный исполнитель эксперимента на этой диковинной планете. Теперь он остался один. Соратник, с кем он находился долгое время взаперти, сошёлся в бою с заготовкой на поверхности и погиб, так и не донеся импульс до окованных часовых. Это была чистая случайность — фактор, который не подлежит просчёту даже Сопряжением.

Что-то мешало стражу напрямую влиять на Инкунабулу. Что-то было между ними, что-то вклинилось, втиснулось, влезло в соединительные каналы, встало фильтром, бессмысленным и наглым. Это была жизнь. Да, кто-то живой! Кто-то мыслящий, но одним своим присутствием мешающий довести величайший эксперимент по изучению Процесса до финала.

Страж не запустит Инкубатор без полноценного доступа к Инкунабуле.

Порченные уже близко… Этот их вероломный удар с орбиты только начало. Обычно они приходят к обработанным мирам Сопряжения: голодные, затаившие обиду глубоко в изменённых генах, но покорные. Инкунабула оказалась слишком лакомой добычей, и они пошли на разрушение симбиоза.

Но Инкунабула добыча не для них. И её плоть не станет пищей их богу, как обычные Ядра. Если Инкубатор запустят без катализаторов, Ясная станет его сестрой: богом-опухолью, богом-поглотителем. Сопряжение виновато в его появлении. И Сопряжение должно, обязано не допустить преображения Инкунабулы. Вторая такая ошибка будет фатальной для всей галактики.

Но Сопряжения теперь почти не осталось…

Песня вела не в Храм. И пела не Инкунабула — она пока не умела петь. Но слова всё равно оказывались сильнее призыва недвижимого стража.

И он вновь бросился вперёд, ведомый слухом. О да, он знал, куда идёт. Предугадывал.

Очень давно не удавалось привлечь внимания Инкунабулы. Максимум, которого достигало Сопряжение — появления пустотелых. Она лепила их причудливо, повторяя образы, посылаемые стражем, с большой погрешностью. Но только и всего. Настоящий успех был лишь однажды: предлагаемый вариант ожил, наполнился смыслом, заготовки обрели разум. Это был одновременно восторг и ужас для Сопряжения. Потому как Инкунабула выбрала их родной мир, наделила искрами существа, которыми Сопряжение являлось до того, как узнало о существовании Процесса и двинулось путём его изучения.

Второй раз они привлекли её внимание только перед самой атакой. За миг до орбитального удара, погрузившего всё и вся в жидкое стекло, один из скульпторов Сопряжения сумел сотворить город, на который она обратила-таки взор. Но люди, представители одного из разумных видов давно обработанной Сопряжением планеты, обрели искры ненадолго.

Оказавшись на месте, он остановился. Предчувствие — та самая странная, позабытая грань его самого — не подвело… Он угадал, куда вела его песня.

Он? А кто он?..

Что-то щёлкнуло. Мир накренился, запах иначе и словно бы погрузился в вату…

Из той же тьмы, откуда выволокла его песня, приходило и осознание себя — тащилось вслед, кровавой пуповиной по полу. Собственное «я» образовывалось медленно, болезненно, и в итоге окончательно пустило трансформацию вспять.

В груди развернулись девственно-чистые лёгкие, с жутким жжением народились голосовые связки. И уже после горло ободрал вопль.

Роберт трясся и стонал, стоя — ещё минуту назад вполне себе привычно — на четвереньках. Первой мыслью, его собственной, принадлежащей только ему одному, было что он уже слышал такой вопль. Так кричали люди из белой глины в его сне, когда попадали в тень двуединого паука. Это был крик насильно рождённого…

Роберт посмотрел на многорукое экзотело скульптора с надтреснутой, высохшей звездой. Сюда вела его песня. Для этого прорвала кокон и затормозила метаморфозы — чтобы он воспользовался нервом. Сколько же их, таких ваятелей?..

Но вдруг под пальцами потеплело. Ладонь закололо, вены натужно загудели, разнося знакомое и такое вожделенное тепло по уже почти остывшему телу. Роберт поднял руку и увидел, как рассыпается прахом вытянутый диск, похожий на плоский камешек из детства, что скакал по водной глади Лены…

Частица Инкунабулы! Нет! Опять! Опять будет голод!.. Отчаяние смешалось с наслаждением.

Голод… Лена… Инкунабула… Роберт… Сопряжение… — мысли схватились, вытесняя друг друга. В голове всё перепуталось, и было уже не понять, что лично его, а что принадлежит Сопряжению.

Его ломало, крутило и выворачивало. Вновь поглощённое тепло частицы, чем были и диск, и пирамида с яйцом, откатывало, отбрасывало к старту все изменения, произошедшие с ним. Разом, через боль. Через ад. И невозможно было потерять вновь обретённое сознание, хоть как-то забыться… Оставалось только выть, пуская на пол липкую пенистую слюну…

Когда всё кончилось, Роберт долго лежал надеясь, что умер. Но сердце — юный, не изношенный мотор! — крошило надежды громкими ударами.

Роберт прислушался. Ничего… Нет никакой песни. И не было никогда! Это морок! Это голод привёл его сюда! Голод постепенно заполнял собой всё его естество, вытеснял даже память. Заменял его. Он сам превращался в голод.

Успокоиться. Вспомнить. Вспомнить хоть что-то осознанно. Кто он? Откуда?

Ничего. Только имя, течение Лены перед глазами и умолкшее предчувствие — вот и всё, что от него осталось.

Зияющая рана в сознании сочилась тьмой. На её месте раньше был… было… что-то неживое, исскуственное. Роберт понимал его суть, знал даже откуда оно, но не мог вспомнить имя, которым это называл. Осталось только ощущение чужеродности и подлога. Это был какой-то… растворитель, общий знаменатель… Сосуд!..

Роберт поднялся и осмотрел себя. Руки, ноги, торс — вроде бы всё нормальное. Тело было горячим, он прямо-таки пылал. Только что усмирённый голод напоследок ворочался лениво, как медведь под снегом поздней осенью — грозный, но уже не опасный.