Джефф Вандермеер - Странная птица. Мертвые астронавты

Зелень, чьи остатки ушли в глубокую спячку, теперь снова покрыла его – все его существо, каждый его шрам. Зелень могла заменить тяжесть в его голове. По крайней мере Бегемот понимал источник зелени, когда-то играл с ней в открытую. Расти и расти себе, как когда-то – могучий Бегемот.

Зелень потянулась к Бегемоту – словно рука, медленно погружающаяся в мелководье и рвущая водоросли на дне пруда. Зелень проникла в цитадель на вершине головы Бегемота и просочилась внутрь – и, поскольку зеленая нора была там, Бегемот мог сказать, что у креатуры на его голове теперь были невидящие и неслышащие черты, которые он узнавал, но не мог поименовать. И никогда уже не сможет.

Теперь существо внутри говорило с Бегемотом. Под поверхностью мертвых листьев. Спрятанное в куче старой одежды в углу сарая. Откажись от чего-то, и получи что-то взамен. Превратись во что-то другое, чтобы остаться самим собой. Как и все остальные. Но Бегемот не мог сказать, есть ли правда в этих словах, или все это просто хитрость, ухищрение, уловка, трюк. Он не мог даже определить, живое ли существо на нем – или механизм.

Прилив-отлив, прилив-отлив. Сон уносил одурманенного Бегемота куда-то все дальше и дальше от пруда, что то кишел жизнью, то делался безжизненным, и вот он уже вне родной морской стихии, внутри здания Компании – там, где никогда прежде не был.

Надо было успокоиться. И он успокоился. Дыхание Бегемота замедлилось, по всему его существу распространилось безмолвие – это зелень погладила его своими ростками по извилинам. Притопила в грязь. Затемнила. Воззрилась наружу глазами другого водяного существа. Он завис между жизнью и смертью, меж малого и большого.

Как будто кто-то говорил на языке жестов – но под водой и посредством всей кожи Бегемота. Внутренности лезли наружу. Наружности лезли внутрь. Пруд стал пустыней, пустыня стала прудом. А Компания все тыкала и тыкала в него зондами. В ту маленькую рыбку, которой он когда-то был. В Растлителя. В Бегемота. В Левиафана. Все это время зеленый свет незаметно исходил от лица на голове бегемота, освещая все вокруг. Все видя.

Крошечные рыбки, которые пели на рассвете, пели требования Компании, как команды, как псалмы, как приказы. Пели неразборчиво. Ноктурналия: гневное красное око Луны и Лис – прямо под ним. Лис, бегущий в авангарде парада упырей – мертвых организмов, возвращенных Компанией к жизни.

Теперь Бегемот страшился чудовища, превосходящего его самого, – здания Компании, бросавшего тень на солнце и воды; боялся и того, что близилось, – этот надвигающийся перестук шагов не предвещал ничего хорошего. Когда эти шаги удалятся, только боли и ярости будет дозволено остаться.

Ход времени уподобился глыбе воды, холода, тепла, льда, кипящего масла – такая глыба никогда не уйдет в глубину, так и будет плавать на поверхности. Но довольно скоро Бегемот почувствовал, что люди меняются под действием зеленого света.

Теперь зеленый свет исходил от людей, смотревших на бока Бегемота, и Бегемот, сам излучавший этот сокровенный свет, мог чувствовать их взгляд, куда бы он ни падал на его тело. Глаза, что были источником этого взгляда, взирали на него с чьих-то лиц, а хозяева лиц бормотали, советовались, покачивали головами, выражая провал, констатируя неудачу своего эксперимента. Нет, в самом эксперименте провал не крылся – то был именно что провал признания.

И настал день, когда зелень так заразила людей в здании Компании, что они стали драться из-за Бегемота – что делать с Бегемотом, кто должен это делать, куда Бегемота стоит отвести, и что это за шаги, есть ли эти шаги, удаляются ли они, удалились ли. Теперь они все стали одним и тем же человеком – правда, еще о том не прознали.

Когда полы. Когда стены. Когда коридоры были залиты кровью, а фигуры лежали там вповалку, сгорбившись или съежившись. Когда остальные отступили за баррикаду. Когда раздался рев человека-медведя – коего теперь держали на поводке, на цепи, в ошейнике. Когда дверь некоторое время простояла открытой. Когда Левиафан, страждущий и поставленный на стражу, обрел решимость и задвигал затекшими плавниками. Когда сильно сдал в размерах – во спасение самого себя.

Свет грел его спину, его челюсти. Легкий, проворный, трудноуловимый. Свет касался его ран. Свет знал дорогу к прудам-отстойникам, свет давал добро. На полное погружение. На безопасный режим. На уход от всего. Кроме зеленого света.

Бегемот больше не мог. Не было больше Бегемота. Был Бегемот, стал Левиафан. Ненасытное брюхо, беженец из ночного кошмара. Вечно голодный, извечно объевшийся. Пытающийся вспомнить – и тут же забыть: ночная жизнь, дом на горе, Ноктурналия – приливные бассейны, они же пруды-отстойники. Грязь не могла охладить горячий зуд чешуи, раздраженной ранами и хворями. Звезды чешуек под звездами небес – такой вот ночной сюрреализм. Иного рода. Инородный.

Компания наплывала кругами – расширяющимися, сужающимися. То высылала поисковые группы, то отзывала. То распадалась, то чинилась. Те существа, которым Компания не позволила бы бежать, – сбегали, и Левиафан Видоизмененный отпускал иных в пустыню – навстречу относительной безопасности Города. Тех, кто поменьше. Заявлявших о своей невиновности. Не имевших на мольбы голоса.

Те, что хрюкали, и те, что клекотали, и те, что пели до самой смерти. Те, что скакали или прыгали. Те, у которых были широко раскрытые глаза, и те, у которых вместо глаз – узкие щелочки. Омытые кровью, плачущие и кричащие при виде Левиафана. Кричащие безмолвно, одними лишь опустевшими глазами. Спасенные. Сохраненные. Сбежавшие по безопасному проходу. Переходу. Преходящему. Неестественному. Но – не по моим меркам.

Изгнание: многие стражи Компании утратили доверие. Среди них самый могучий – человек-медведь, ставший опасным. Нерешительность. Затянувшееся сомнение. Память о бойне внутри здания Компании между фракциями, которая еще не произошла, отдана Левиафану как дар и бремя. Эти видения не подлежали безболезненному осознанию – и потому Левиафан пропустил и этого монстра.

Темная тень на земле, надвигающаяся с неба. Присутствие в дальнем конце здания Компании, которое сотрясало и разрушало мир своим ревом, своей болью. Проблеск предчувствия. Слежка за осой, ползущей по грязным равнинам. Как она подпрыгнула в воздух, когда поверхность содрогнулась. Как она проползла по отпечатку огромной лапы. С почтением к линии границы.

Отпечаток лапы, по которому ползла оса, был заполнен водой из какого-то скрытого источника. Левиафан барахтался в его грязи, скользя огромной тушей по его ширине. Как будто стремясь затмить. Покрыть. Но габаритов-то ему не хватало. В сравнении с отпечатком – сущий головастик.