Сергей Соломин - Под стеклянным колпаком [Избранные сочинения. Т. I]

— Негр! Гнус! Звал Эльзу приходить в лес. Я сказал ей, чтобы согласилась. Сам спрятался там же. Обнял он ее, а я выскочил, и нож ему в спину! А потом опрокинул и горло резал, резал. Кровь так и хлещет…

Потом думаю: все равно — убил человека! Пойду, отомщу за отца. Шварца зарезал сонного. Проснулась его жена, закричала, я ее топором! Дети завыли — я их! Бежать надо! Кто-то вскочил в дом ко мне! Я его ударил ножом в бок. Бежал, сам не знаю куда. Подальше от людей! Сзади слышу: ревет толпа, электрические прожекторы мигают. Добежал до ручья. Хотел утопиться. Спрятался, а потом и пещеру эту нашел. Повидался с Эльзой. Она мне пищу носит. Вот и все…

Коваль посмотрел на него холодно, с явным презрением.

— Да, наделал ты дел достаточно. Сам ведь за несколько минут не знал, что убьешь. Человек, которого ведет за собою нож, топор. От крови опьянел. Из трусости перерезал целую семью… Что же ты теперь думаешь делать?

— Не знаю. Не выдавай меня.

— Чего же ты боишься? Здесь нет английской виселицы, французской гильотины, американского электрического стула. Продержат в тюрьме и, когда откроется навигация, отвезут в какой-нибудь порт, да еще денег дадут.

— Эльзе кто-то говорил, что убийца наверно сумасшедший, и его надо найти и посадить в больницу.

— Ну и сиди! Кормить будут, лечить — все удобства.

— Это еще хуже виселицы. Та — сразу! А здесь мучить будут. Когда еще умрешь!

Коваль рассмеялся.

— Да ты — настоящий философ! Я, так и быть, сохраню твою тайну, но при одном условии: полное повиновение моим приказаниям. Согласен?

Патрик, молча, кивнул головой.

— Теперь покажи мне другие пещеры.

Их оказалось несколько, но ничего замечательного они не представляли.

Около одной, побольше размером, Коваль остановился.

— Будешь жить здесь, а в большую пещеру ходи только за водой, если не выставлен предупреждающий сигнал, что входить туда нельзя. Что делать дальше — увидим! А пока не говори сестре, что виделся со мною.

Через несколько дней после этого подземного путешествия, колонисты были собраны опять на общее собрание, и Бессонов сообщил следующее по делу о последних убийствах:

— Для следственной комиссии не подлежало сомнению, что убийство семьи Шварцев совершено человеком психически больным, а не злодеем. Оставалось только найти его. Мы произвели тайно проверку всех членов колонии, и оказалось, что Патрик-ирландец исчез неведомо куда. Сестра подтвердила это, но не могла дать никаких объяснений. Убежище скрывшегося не было обнаружено. Но вчера на берегу горячего ручья была найдена записка такого содержания: «Я убил мулата за то, что он совершил насилие над Эльзой, и убил семью проклятого немца, убившего моего отца. Я отомстил. Я скрывался некоторое время, но вы пошли по моим следам. Деваться мне некуда. Я кончаю добровольно самоубийством. Пусть кипящий поток поглотит меня. Патрик-младший». Несчастный, очевидно, так и сделал: бросился в пропасть и погиб. Не будем осуждать безумца. Как это ни ужасно, это лучший исход.

«Предсмертную» записку Патрик написал под диктовку Коваля…

Осужденный на месячное изгнание, Коваль не принимал участия в работах, а когда срок наказания кончился, ряд разыгравшихся событий нарушил обычный ход жизни колонии, и регулярные работы вообще прекратились.

Но когда все понемногу успокоилось, «ученые» поспешили возобновить производство в мастерских и добывание минеральных богатств в рудниках.

— Труд, — лучшее лекарство после эпидемии преступлений, — сказал Уальд.

«Ученые» вполне согласились с этим мнением.

Одна Эвелина, в последнее время заметно похудевшая, бледная, грустная, продолжала молчать, и тщетно Бессонов пытался в ней возродить надежду.

Первый пункт «Рабочего законодательства» гласил: «Труд обязателен для всех».

И когда Коваль пришел к «ученым» и сказал: «Я хочу опять работать в рудниках», те не нашли достаточных возражений.

И хотя все кипело в душе Уальда, когда он смотрел на Коваля и чувствовал на себе его дерзкий взгляд, приходилось признать его требование справедливым.

Несмотря на ненависть, которую питал Уальд к Ковалю, он не мог без изумления смотреть на этого умного, энергичного человека.

Коваль сразу вошел в роль надсмотрщика за рудничными машинами и не остался простым исполнителем. В одном из участков шахты он попросил произвести опыт. При разыскании новых жил драгоценных металлов в твердой кварцевой породе сверлились галереи, которые потом иногда приходилось бросать.

Коваль предложил уменьшить диаметр таких галерей до размеров, достаточных лишь для того, чтобы один рабочий, лежа на животе, мог придерживать механическое сверло.

— Но рабочий задохнется от недостатка воздуха, — возразил Уальд.

— Замените электрическое сверло другим, работающим сжатым воздухом, который, отработавши, будет выходить сильной струей и вентилировать галерею.

Опыт отлично удался и произвел сильное впечатление.

— Посмотрите: Коваль заткнет за пояс самого Уальда. А нигде не учился.

Коваля рабочие считали за «своего» и его успехом гордились.

— Наш, если захочет, сделает не хуже «ученых».

Здесь говорило классовое чувство, которое ставит преграду даже между рабочим и интеллигентом-социалистом.

Уальд рассказал об опыте Бессонову.

— Но, позвольте! Насколько я знаю, употребление машин, работающих сжатым воздухом, давно практикуется при прорытии туннелей.

— Совершенно верно.

— В нем есть какое-то обаяние. После всех его поступков, я решил с ним не говорить. Сам ко мне пришел и откровенно сознался, что его охватила как бы психическая болезнь, которая налетела, как эпидемия. Объясняет очень остроумно: «Это своего рода социальный атавизм. То же, что делается иногда с прекрасно дрессированными животными, попавшими на волю. Они бесятся, временно дичают. Человека дрессировали под всякие порядки веками, а здесь — полная свобода. Слишком резок переход, и человек вспомнил жизнь каменного века. Обалдел и озверел». Прямо сознается: «Мне стыдно того, что я наделал». И просил передать Эвелине, что глаз на нее поднять не смеет. Совсем кроткая овечка!

— Надолго ли?

Объяснился Коваль и с Воскобойниковым. Подошел к нему и сказал просто, задушевным голосом:

— Простите меня!

Воскобойников, легко обижающийся и так же легко прощающий, пошел на удочку. Он уже успел обдумать весь «инцидент» своей супружеской жизни и додумался до того, что поступок его был некультурен, и что Наташа имела право не предупреждать его, тем более, что в этом смысле состоялось и общее решение народного собрания. А для Воскобойниковых большинство голосов важнее доводов личного ума и чувства. Лишь бы голосование всеобщее, равное и прямое, а по делу обвинения Наташи оно было и тайное…