Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

— Да, не должно, — согласился Пров.

— А какие лады свойственны причитаниям? Скажи мне — ты же сведущ в музыке.

— Смешанный лидийский, строгий лидийский и некоторые другие в том же роде.

— Значит, их надо изъять, — сказал основатель «Государства», — они не годятся даже для женщин, раз те должны быть добропорядочными, не то что для мужчин.

— Конечно.

— А какие лады изнеживают и свойственны застольным песням?

— Ионийский и лидийский — их называют расслабляющими.

— Так допустимо ли, друг мой, чтобы ими пользовались люди воинственные?

— Никоим образом, — сказал Пров. — Но у тебя остается еще, пожалуй, дорийский лад и фригийский.

— Не разбираюсь я в музыкальных ладах, но ты оставь мне тот, который подобающим образом подражал бы голосу и напевам человека мужественного, находящегося в гуще военных действий и вынужденного преодолевать всевозможные трудности; когда он терпит неудачи, ранен, или идет на смерть, или его постигло какое-либо иное несчастье, а он стойко, как в строю, переносит свою участь. Оставь еще и другой музыкальный лад для того, кто в мирное время занят не вынужденной, а добровольно-вынужденной деятельностью, не зазнается, но во всем действует рассудительно, с чувством безмерной меры и довольствуется тем, что получает.

— Клянусь Зевсом, — ответил Пров, — это, по-видимому, так.

— Давай же очистим и все остальное. Вслед за гармониями возникает у нас вопрос о ритмах — о том, что не следует гнаться за их разнообразием и за всевозможными размерами, но, напротив, надо установить, какие ритмы соответствуют упорядоченной и мужественной жизни. А установив это, надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова — за ритмом и напевом. Твое дело будет указать, что это за ритмы.

— Но, клянусь собакой, я не умею объяснить! — вскричал Пров. — Да и не хочу.

— Заставим! — пообещал один из свиты, лысый. — К чертовой матери всяких поэтов, хороших и разных, рапсодов и песнопевцев. Цель, цель, цель! Все должно быть подчинено одной общей цели — построению счастливейшего и светлейшего общества! Без дрансов-романсов, шухеров-мухеров! Распелись! Работать никто не хочет, а петь — так все. Кончай трепаться, Платоша! Вали этого песнопевца на землю! Исправляй добровольно!

Валить Прова, правда, никто не стал. Да и сам основатель «Государства» как-то сник. И уже не он казался здесь главным, а вот этот лысый мужичок в «тройке» и лаковых ботинках.

— Ату его! — кричал он. — Держи буржуазного перерожденца! Песни — по списку! Списки — по рукам! А руки поотрубаем!..

Тут даже основатель идеального государства поморщился, но промолчал. Чем-то он был обязан лысому, чем-то тот крепко держал его на привязи.

Толпа приверженцев только разрешенного, канонического пения хоть и была многочисленной, но, по разумению Прова, хлипкой. Напасть, даже все вместе, они на Прова поопасались бы.

Тем временем выкрики лысого начали привлекать внимание прохожих.

— Короче, — печально сказал старик, — тем, кто блюдет государство, надо прилагать все усилия к тому, чтобы от них не укрылась порча, и прежде всего им надо оберегать государство от нарушающих порядок новшеств в области мусического искусства. Когда ссылаются на то, что

«песнопение люди особенно ценят

Самое новое, то, что певцы недавно сложили»,

надо в особенности опасаться, что могут подумать, будто поэт говорит не о новом содержании песен, а о новом стиле напева, и именно вот это одобрить. Между тем такие вещи не следует одобрять и нельзя таким образом понимать этот стих. Надо остерегаться вводить новый вид мусического искусства — здесь рискуют всем: ведь нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях — так утверждает Ильин, и я ему верю.

— А меня не присоединяйте к числу тех, кто ему верит, — сказал Пров.

— Видно, именно где-то здесь надо будет нашим стражам установить свой сторожевой пост — в области мусического искусства.

— Да, да! — встрял в разговор лысый в «тройке» и полированных ботинках. — Именно сюда легко и незаметно вкрадывается нарушение законов. И именно под прикрытием безвредной забавы.

— Нарушение законов, — продолжал старик, полуприкрыв глаза и как бы припоминая, цитируя что-то, — причиняет именно тот вред, что, мало-помалу внедряясь, потихоньку проникает в нравы и навыки, а оттуда, уже в более крупных размерах, распространяется на деловые взаимоотношения граждан и посягает даже на сами законы и государственное устройство, притом заметь себе, с величайшей распущенностью, в конце концов переворачивая все вверх дном как в частной, так и в общественной жизни. Следовательно…

— Что, следовательно? — переспросил Пров.

— Следовательно, ты нарушил закон и подлежишь наказанию.

— Наказывайте, конечно, — согласился Пров и нахально развалился на скамейке, раскинув руки.

— Стража! — крикнул лысый в «тройке».

Появилась и стража, держась, правда, в некотором отдалении, словно ожидая чьего-то окончательного решения. Бесцеремонно растолкав толпу диалектиков и их приверженцев, к скамейке подошла женщина. Видно было, что к ней относились сдержанно-враждебно, но с некоторой опаской.

— Ах, музыка, — сказала она. — Вечная музыка.

Пров непроизвольно встал со скамейки, улыбнулся, но ни слова не мог вымолвить. Да она, по-видимому, и не ждала от него речей.

— Получил привет от тети Моти? — спросила женщина.

Пров лишь закивал в ответ.

— Вот и пройди этот путь вторично, до самого конца. А там тебя ждет встреча.

«С кем?» — хотел было спросить Пров, но слова застряли в горле. Да и знал он уже, чувствовал, с кем ему предстоит встретиться.

А женщина повернулась и пошла, иногда изящно взмахивая руками, словно дирижируя невидимым оркестром.

— Ведьма! — прошипел кто-то ей вслед.

— Так как быть с наказанием? — обрел дар речи Пров.

Диалектики начали хмуро расходиться. Лишь двое из них, которым что-то шепнул на ухо лысый в «тройке», лениво переминались с ноги на ногу. А когда Пров пошел по улице, последовали за ним и они.

Когда Каллипига незаметно отделилась от нас с Фундаменталом, частично разделился и Я-сам, оставив в недостроенном Дворце себя-умудренного и послав себя-молодого, взбалмошного и готового на рискованные поступки. Каллипига уверенно двигалась, казалось, в известном ей направлении, пока, наконец, не вышла через бойницу на площадку между зданием и ничем. Она стояла, пристально всматриваясь в это ничто. Но там ничего не было и не могло быть. И самого-то ничто даже не было.

— Это начнется здесь, — тихо сказала Каллипига.