Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

— Аи! — властно поднял руку Рябой. — Куда едете? Как на духу! И не надо мне морочить голову.

— А вот туда. — Пров показывает рукой на дорогу. — До самого конца.

Солдат некоторое время хмуро, исподлобья изучает Прова. Под лоснящейся, туго натянутой кожей лица перекатываются желваки.

— Ладно! — наконец изрекает он. — Чему быть, того не миновать. Езжайте. Убирайтесь ко всем чертям.

— Послушай, Рябой, — неожиданно для самого себя вступаю в разговор и я. — Далеко нам еще до «конца»? У меня бензин на исходе.

Солдат метнул в меня тяжелым взглядом:

— Я тебе не «Рябой»! Меня с детства звали Ламиноурхио. Короче — Лам. «Конец света» — это башня Скорбной Луны, храм онголингов… километров сто отсюда. От меня привет айку. А за вино рассчитаюсь бензином.

Пров, не медля, пустил по кругу еще одну фляжку и спросил:

— А какого хрена вы тут охраняете?

— Кляпы ко ртам для шибко любопытных. Если бы вы не ехали в Лар, я бы точно не пустил вас дальше. Кто вы такие? Только честно.

Наступило молчание. Рябой стоял, глубоко засунув руки в карманы форменных брюк. Взгляд его подобрел, коричневый лоб собрался в сосредоточенные морщины.

— Тогда я скажу, — глухо проговорил он. — Вы птички дальнего полета, не наши вовсе. И тоже — окольцованные. Не зря же я сказал: голубки. Но рискуете крупно.

Вот тебе и солдат. Раскусил нас с первой, что называется, попытки. Разные бывают солдаты.

— Ну, будь здоров, как сейчас, дорогой наш Ламиноурхио, — с удовольствием пожал ему руку Пров. — Бог даст, еще встретимся. Одно могу сказать тебе честно: нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах мы не предаем своих товарищей и даже недругов.

Мы заправили бензином бак, подарили еще фляжку вина Рябому и тронулись в путь. Предстоящие сто километров не казались мне уж столь утомительными. А может, вдохновила предстоящая встреча с без-образным, если таковая состоится? Для меня это будет схватка, поединок, вопрос вопросов. Под ровный гул мотора хорошо думалось.

Собственно, почему, именно, схватка, борьба? Почему мне противно его появление? Противно — вот слово, точно отражающее саму суть борьбы. Противостояние, конфликт между мною, как частью творения Бога, и им, находящимся вне закона. Таким образом, неизбежен и конфликт его с Богом, потому что он нарушает установленные Богом законы, которые не может нарушить даже сам Бог! Вступая в противоречие с Богом, он вступает в конфликт и со мной, как тварью Создателя, и потому я его не приемлю. Он и не есть зло. Зло — прерогатива дьявола и тоже определена законом. Дьявол имеет хотя бы право на наказание, на переплавку в геенне огненной. Этот ничего не имеет. Тем более права вторгаться в сферу действия законов Божиих. Разрушить мир, созданный Богом, он не может. Создать что-то новое, свое — тоже. Он, по сути, — жалкая нечистая сила сама-по-себе, обреченная на бессмысленное трагическое скитание.

А что если он скажет: я как таковой вообще не существую? Нечто несуществующее скажет, что оно не существует! «Нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах!» И-де нет никаких доказательств его существования. И все вопросы отпадают, все конфликты исчерпаны и не надо никого наказывать или побеждать. Дурацкое, надо сказать, положение возникает.

Но ведь было, было! Были встречи, были явления.

Фундаментал ни на миг не отпускал от себя Каллипигу. Его фанатическая приверженность формальной логике заставляла думать, что если Каллипига на его глазах, то уж в другом месте или времени она быть никак не может. Разуверять его в таком чудовищном заблуждении я не хотел, ведь это снова привело бы нас к бесконечным диалектическим спорам, которые нам обоим порядком надоели. Да и людо-человеческого времени у него сейчас на это не было.

После того, как вычислители очистились от привычных, но надоедливых дробей, их накормили, почистили и цепочкой вывели через все еще темную комнату на строительную площадку. Если бы Фундаментал умел считать, он бы заметил, что число их заметно поубавилось. Впрочем, и этому количеству строителей здесь делать было нечего. Не хватало лопат, подъемников, мастерков, бетономешалок. Ну, сказал бы, что ему позарез нужен этот Дворец Дискуссий, создал бы я его. Так нет… По какой-то причине это нелепое сооружение должно было быть построено руками и мыслями самих человеко-людей. Пусть так.

Пока Фундаментал распределял бессмысленную работу среди своих людо-человеков; пока материалистический диалектик Ильин, утверждавший, впрочем, что никакой он не Ильин, а самый настоящий Иванов, доказывал Фундаменталу, что тот делает все не так, как нужно; пока идеалистический диалектик Платон с тоской и печалью смотрел на все происходящее; пока то да се, — мы с Каллипигой удалились в сосновый бор на окраине Сибирских Афин.

Удалились — это, конечно, неправильно, потому что, во-первых, мы остались рядом с Фундаменталом, как он того и хотел, во-вторых, мы с Каллипигой в этом бору уже были и именно в тот самый, прошлый для людо-человеков день, как и сейчас. Собственно, сейчас для нас и было тогда, когда Каллипига захотела пособирать грибов маслят.

Стоял теплый августовский день (я такие научился делать уже без особых затруднений). Хвоя поскрипывала под ногами, чудный для Каллипиги воздух вливался в легкие, будоражил ее, приводил в восторг. Она порхала по буграм, танцуя среди блестящих, сопливеньких шляпок. Я, конечно, уже знал, что если она собралась делать что-то одно, то, на самом деле, ее интересует совсем другое. Так и сейчас. Маслята интересовали ее чисто внешне: полюбоваться их красотой, потрогать шляпку. А на самом деле она шла на «августовку» диалектиков, которых Ильин-Иванов-Сидоров выдворил из своей фракции.

Вот они, соблюдая конспирацию, и собрались в заросшей травой и мелким кустарником ложбинке. Впрочем, тут были не одни только диалектики, но и философы других направлений. Они сразу же нас заметили, но особой опаски не выказали, привыкли к бурной деятельности Каллипиги. Да мы им особенно и не мешали, прогуливаясь в некотором отдалении, кружа и петляя.

— Вот ты, Фалес, — сказал Платон, — давал в государственных делах самые лучшие советы. А теперь ведешь жизнь одинокую и частную.

— Да, — согласился старец Фалес. — После того, как засмотревшись на звезды, я упал в колодец, общественная и государственная деятельность мне опротивела.

— Однако, что же это за причина, по которой прославленные мудрецы, такие как Питтак, Биант, да и Фалес Милетский со своими последователями-предшественниками, а также Анаксагор, а если и не все то многие, удерживаются от гражданских дел? — спросил Платон.

— Скептицизм, — ответил Анаксагор. — Ничего нельзя изменить.