Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

— Вы откуда такие взялись?!

— Из Фомска, — доложил начальник поезда.

— Из какого Фомска?! Знать не знаю никакого Фомска!

— В Марград, — продолжал разъяснять Григорий Прохорович.

— В Марград?! Нет у нас ветки на Марград! И никакого такого Фомска тоже нету! Ведь страшно подумать, что могло произойти. Ниоткуда и вдруг взялись! А там ведь у нас товарный поезд! Ума не приложу, как вы увернулись?

— Год, число, месяц? — хрипло спросил Степан Матвеевич.

— Все то же, — ответил я.

Судя по глазам, Степан Матвеевич ничего не понял, но своего вопроса не повторил.

Начальник вокзала посмотрел на Граммовесова с удивлением и, кажется, утвердился в мысли, что и сам поезд, и его пассажиры — все, все сошли с рельсов.

— Пошли разбираться, — приказал он Григорию Прохоровичу.

— Наука… — возразил было бригадир поезда, но подчинился.

Без Степана Матвеевича мы как-то вдруг осиротели, растерялись, хотя уже и известно было, что делать.

— Нам тоже нужно выйти, — сказал Иван. — Может, есть какая-нибудь корреспонденция.

Похоже, что Иван собирался взвалить непомерную тяжесть возвращения нашего поезда к нормальной жизни на свои плечи.

А жара все не спадала. Вентилятор по-прежнему не работал. Вот ведь странность, подумал я вдруг, разве никому не приходило в голову, что надо иметь в вагоне исправный вентилятор? Да об этом, наверное, каждый по сто раз на дню думал. А вентилятор не работает. Почему? Почему он не работает?

В купе осталось четверо: я, погруженный в транс Степан Матвеевич, решившийся на что-то писатель и чуть испуганный Валерий Михайлович.

Лицо Федора вдруг вдохновенно засветилось.

— Да какой из меня писатель-фантаст! Что я знаю? Чушь это, чушь все! Рассказы мои сбываются в действительности? Черта с два! Это слишком просто… рассказами изменять действительность. Не было, не было писателя Федора! И теперь уже не будет никогда. Все! Забудьте несостоявшегося писателя Федора!

И в его лице что-то изменилось… И в фигуре, и в манере сидеть. Он вдруг фамильярно хлопнул Валерия Михайловича по плечу и предложил:

— А не заняться ли нам, милейший Валерий Михайлович, гиревым спортом?

Валерий Михайлович вдруг захрипел, схватился рукой за горло. Он задыхался и рвал на себе рубашку.

— Обыкновенное дело, — сказал Федор. — Учить их надо, учить! А впрочем… не имею права морального, так сказать.

А Валерий Михайлович уже закатывал глаза и медленно клонился на пол. Я оттолкнул Федора, приподнял отяжелевшее тело Крестобойникова, рванул ворот его рубашки вместе с пуговицами. Валерий Михайлович шумно вздохнул и дал мне пощечину. Я не понял, что произошло, как вторая затрещина обрушилась на мою скулу. Ладно!..

— Рукава, — прохрипел Валерий Михайлович.

Хорошо. Это рукава его рубашки хлещут меня по морде, а не сам товарищ Крестобойников. Прекрасно. Я прислонил его к стенке так, чтобы он не мог упасть.

— Прошу прощения, — юлил писатель Федор. Но было ясно, что происходящее в купе его уже мало интересует, а вот гиревой спорт — даже очень.

Валерий Михайлович вдруг застонал и поджал под полку ноги.

— Давят, — простонал он.

— Ничем не имею права помочь, — твердо заявил Федор.

— Можете! — крикнул я. — Снимите с него туфли!

— Это в один секунд!.. Милейший Валерий Михайлович, в носочках можно, в носочках…

Федор все-таки стянул с Валерия Михайловича туфли. Тому заметно полегчало.

Картинка была в нашем купе! Один в трансе, второй еле жив от бунта своих вещей. Третий думает только о гиревом спорте. А я сам? О чем я-то думаю? В том-то и дело, что не думаю. Не хочу думать…

— Так я пошел? — спросил Федор.

— Нет! Никуда вы не пойдете.

— Понятно. Произвол. Документы на право, пожалуйста.

— Сядьте, Федор. Сядьте! Возьмите себя в руки. Хорошо… Ваши рассказы больше не воплощаются в жизнь. Переживите это. Пусть ваши рассказы не воплощаются в жизнь в буквальном смысле. Пусть.

— Решено и подписано, — возвестил Федор.

— Да и не надо этого. Вы пишите просто. Для себя, для друзей.

— Друг! Артюха! — внезапно обрадовался Федор и полез было ко мне целоваться.

— Да что вы корчите из себя! — не выдержал я. — Несостоявшийся писатель! Их много, несостоявшихся! И не только писателей! Пишите, если интересно. Не для издательств и редакций, а просто. Можете посылать, пробиваться, но все-таки пишите не для них, а для себя. И выбросьте мысль о их воплощении в жизнь. У вас же хорошие рассказы, Федор. Я уверен, что они найдут дорогу к читателю. Только не воображайте, что вы страдающий за правду. Не бейте себя в грудь и не распинайтесь на кресте. Ведь вы это специально на себя напускаете. И гиревой спорт, и слезы по поводу несостоявшегося писателя.

— Слез не было, Артемий, — сказал Федор.

— Я в переносном смысле…

— Понимаю. Приятно слышать о себе правду.

— Все еще поигрываете?

— Ни ухом, ни духом, Артемий.

— Тогда вот что… Наши приключения еще не кончились. Будьте сами собой. Без всяких выкрутасов. А читатель, искренне любящий ваши рассказы, у вас есть, по крайней мере, один. Я.

— И я, — простонал Валерий Михайлович.

Федор вскочил и всенепременно пожелал поклониться до полу. Этого уже я не мог вынести. В своей игре он доходил черт знает до чего! Я легонько дал ему в солнечное сплетение. Просто, чтобы он очнулся. Но Федор повалился на скамью и безмолвно вытянулся на ней, сложив руки на груди крестом.

— Поднимайтесь! — приказал я.

Федор и ухом не повел.

— Федор, прошу вас!

Писатель вдруг сел.

— Вы! Вы, отец семейства, просите меня! Это я должен просить у вас прощения! И я прошу, прошу. Чистосердечнейше раскаиваюсь! Примите во внимание…

Он не досказал, что еще тут нужно было принять во внимание, потому что Валерий Михайлович, слегка приободрившийся, вспомнив, наверное, добрые дела Федора, вдруг наклонился вперед и погладил писателя по впалой щеке, потом по разлохмаченным волосам. Рука его чуть вздрагивала, но это была рука искреннего и преданного друга.

Они приникли друг к другу и застыли в объятиях.

Ладно, хорошо, что хоть это.

Мне нужно было сходить к Инге, но я почему-то страшился сделать этот шаг. Ведь Инга уже наверняка знала, что от нее требуется. А чем я мог ее утешить? И эти три застывшие в купе фигуры…

По коридору шел Иван.

— Это еще что такое? — спросил он, оглядывая скульптурную группу раскаяния и всепрощения.

Я только махнул рукой.

— Ладно, — сказал Иван и сел на краешек полки. — Хочешь узнать, что мы имеем?

— Валяй, — согласился я. Все равно ничего хорошего я не ждал от этого сообщения.

— Это совсем не та станция, — сказал Иван.

— Что значит, не та?

— С разъезда мы шли на станцию Ленивую, а пришли в Трескилово. С того разъезда сюда никак не попасть. И к Марграду не ближе.